Когда мы покидали Нью-Йорк, закат догорал, а когда добрались до Лондона, солнце тоже только что закатилось. То есть я хочу сказать, что ночью там не слишком темно, но зато днем, в свою очередь, темновато. Ну, нечто вроде пасмурной полутьмы, висевшей над городом с девяти утра до двух пополудни. После чего мгла как бы постепенно растворялась, а к четырем уже снова становилось темно. Я всегда считал, что в полутемных пещерах живут только отшельники, и для меня было совершенно в новинку узнать, что и англичане порой уподобляются им.
Шэрон О’Берн забронировала нам смежные номера в новом американском отеле на Парк-Лейн. Гостиница оказалась самой что ни на есть шикарной. Настолько шикарной, что вместо привратников у дверей стояла парочка герцогов. Шэрон сказала, что все лучшие отели в Лондоне таким образом одевают своих привратников. Однако когда дверь тебе открывает парень в цилиндре и охотничьем наряде, это действует на нервы. Во всяком случае, меня это нервировало, и я все время ожидал, что мне на завтрак вместе с полуостывшим чаем принесут лису под стеклянной крышкой.
На следующий день после прибытия мы обедали в ресторане на самом верхнем этаже, откуда открывалась прекрасная панорама всего Лондона. Но только в этот день мы не могли ею насладиться, поскольку вокруг все утопало в густом тумане.
— Я уже начинаю чувствовать себя туристом, — признался я Шэрон, — окруженным людьми, говорящими со странным акцентом. Что такое, черт побери, этот трехпенсовик?
— Восьмигранная монета достоинством приблизительно в пять центов, — отвечала она безмятежно. — Самая большая монета у них — полкроны, чуть больше нашего двадцатипятицентовика.
— Вот это да! — Я был поражен. — И сколько же у нее граней?
Шэрон посмотрела на меня с выражением, похожим на жалость.
— Она круглая. Полагаю, вы впервые в Лондоне, Дэнни?
— Как вы догадались?! — Я несколько раз согнул и разогнул указательный палец, и через секунду передо мной возник строй официантов.
— Сообразим на двоих? — спросил я мою спутницу.
— Вы так элегантно все это проделали! — сказала Шэрон холодно.
— Только амброзия подходит для ваших сладких уст, Цецилия, — сказал я, как можно старательнее имитируя английский акцент. — Меня же пьянит глубина ваших красивых глаз, где можно просто утонуть!
На какое-то мгновение она в изумлении открыла рот.
— Что все это значит?
— Не знаю, — честно признался я, — это цитата из английского фильма, который давным-давно был в прокате. Хотите выпить?
— Мартини, — согласилась она.
— Два мартини, и пусть внутри там не плавает никакое барахло, — приказал я официанту. — И сухих!
— Да, сэр. — Официант слегка вздохнул. — Наполнить бокал прозрачным вермутом, затем сверху аккуратно долить джина, так чтобы напитки не перемешались. — Его рот неопределенно скривился. — И, как вы сказали, сэр, никакого барахла. То есть никаких фруктов или овощей?
— Эй! — Я восхищенно посмотрел на него. — Вы, должно быть, когда-то работали в Нью-Йорке?
— Нет, сэр. Однажды по телику я видел американский фильм.
После того как официант отчалил, я закурил сигарету, игнорируя идиотское хихиканье, доносившееся с другого конца столика.
— Итак, какое у нас поле деятельности сегодня днем? — раздраженно проскрипел я.
— Еще не придумала, — лениво ответила Шэрон. — Не хотите ли, например, осмотреть достопримечательности?
Я бросил взгляд на затуманенные зеркальные окна и пожал плечами:
— В такую-то погодку?!
Моя реплика не требовала никакого ответа, и я его не получил.
— А как насчет антиквариата и этого парня Донавана? — осведомился я.
— Сейчас нам пока нечего делать, — любезно сообщила Шэрон. — Он знает, что я здесь, и как только будет готов, сообщит, где и когда состоится аукцион. Поэтому все, что мы можем сейчас делать, — это ждать.
— После прошлого вечера в Нью-Йорке это кажется несколько скучноватым, — мечтательно сказал я.
— Согласна, вечер в Нью-Йорке был волнующим. — Шэрон любезно улыбнулась. — Но последняя ночь была удивительно спокойной. Во всяком случае, моя, в отеле.
