I
Дорогой N. N…
надо лишь глубже вдуматься!
Сейчас идет дождь, туманно, как всегда у нас в эту пору в Шотландии, на холмах. Но в моем кабинете тепло и сухо, жарко горит камин. Я только что вернулся с обычной своей прогулки, – она оказалась необычной! – и вот, вместо того чтобы сесть за работу над «Историей Возрождения», я невольно отдался встретившимся за прогулку мыслям. Во мне сейчас славная бодрость и радостность, подъем необычайный! Я с особенным наслаждением отпиваю глоточками ароматичный грог, – я немножко прозяб в прогулке, – и удобный мой кабинет, с афганским ковром, с почерневшим дубовым потолком, где еще видны крючки от клеток с перепелами и жаворонками, которых любил водить мой прапрадед, с потемневшими латами рыцаря у двери, от давнего моего предка, кажется мне еще покойней и дает больше уверенности в работе.
Итак, я перебираю встретившиеся за прогулку мысли. Они связались и с Вашим последним письмом ко мне.
Я зашел далеко – за шлюзы, за озерки. Что меня повело туда – не знаю. Я не страдаю рассеянностью, но сегодня так странно вышло. Там, близ фермы «Limit Ways», что по-русски значит – какие я делаю успехи! – «Предел дорог», – старинное название местности, – возле древней родовой нашей церкви есть очень давнее кладбище, сплошь заросшее вереском и барбарисом. Это и теперь еще очень глухое место, описанное Вальтером Скоттом. Я удивился – куда зашел! И вспомнил, что именно здесь мой дед встречал, на границе своих поместий, покойную королеву. Как Вы знаете, я далеко не мистик; но я ясно почувствовал что-то, отозвавшееся во мне тревогой. Было ли то от кладбища или это старая церковь, плачущая в дожде, тронула мою душу – не знаю. Но помню ясно, как сейчас же сказал себе: «Свиданье!» Больше двадцати лет не заглядывал я сюда, хотя это довольно близко. И вот – свиданье. Отзвук давно ушедшего. Будто они, тысячи их, отживших, – их костяки лежали от меня близко, на три каких-нибудь ярда под ногами, и мои предки в церкви, – будто они призвали меня к себе и что-то хотят поведать. Именно это мелькнуло в моем мозгу, когда я увидал кладбище.
Дождь усиливался. Стадо овец паслось под дождем, дымилось. И я услыхал старческий хриплый голос:
– Здравствуйте, добрый сэр!
Я вздрогнул от неожиданности: из церкви голос! Это был старый пастух, в клеенке и юбочке, голоногий – у нас еще многие так ходят. Он сидел под крышей звонарни и читал Библию. Вас это удивит, быть может; у нас – обычно. И мы стали беседовать на удивительно образном языке-наречии, моем родном, которым гордятся абердинцы и грэмпьенцы, на котором дети лесистых холмов еще распевают о цветах чудесного вереска и про старого Короля. Это так чудесно. У Короля были руки из золота, тяжелые, как горы, и он просил Святого Духа Гор вернуть ему руки живые и легкие, чтобы покинуть тяжелый меч и опять молиться. Еще поют дети, но песни новые не родятся, старые забываются. Ну да: гаснет воображение.
Мы побеседовали. На раскрытой Библии старика, в старых пятнах от молока и сыра, на давней пожелтелой странице, засыпанной крошками, – представьте, какая дальность: Эдинбург, 1537 года! – я увидел чудесное место из великолепнейшего Исайи: начало 5 главы. Вы помните это место? Но чудеснее было то, что эти слова, эти слова так настойчиво и нежданно постучались в душу. Нежданно. В пустынном месте, у забытой церкви, у засыпанных костяков живших. «Свидание». Я же гулял и думал все о своем – об «Истории Возрождения», о Вашем последнем письме ко мне, которое лишь отчасти отвечало моим мыслям, о путях современного человечества, о том, как Вы называете, «тупике» или, кажется, «топчаке»? – я не совсем понимаю это слово, – куда оно, будто бы, заглянуло стадно – допустим, что заглянуло, но – только заглянуло. И вот – Исайя. И я наслаждаясь и вдохновенно прочитал два раза – и самому себе, и этому, будто вечному (ему 94 года), пастуху, и кроткому овечьему стаду в дожде, под кровом церкви, – эти слова, показавшиеся мне до осязаемости вечными:
