— Неужели ты не можешь допустить мысли, что существуют искренно неверующие люди?
— Охотно допускаю. Я сам начну вдумываться, рассуждать и всегда приду к тому, что ничего нет и быть не может. Вся эта сказка вочеловечения, вознесения на какое-то небо, когда мы теперь уже знаем, что это за небо, — все это, конечно, устарелая сказка, и тем не менее все эти рассуждения, как спичка в темноте — пока горит, — светло и видишь, что ничего действительно нет, а потухла — и опять охватывает мрак и образы мрака опять таинственно что-то шепчут, шевелят душу, трогают.
— Да ты бессонницей, что ли, страдаешь, галлюцинациями?
— И не думаю, сплю, как убитый, но я знаю, что я человек моей обстановки и никуда от нее не денусь; и не важно это: верю я там или не верю. Больше скажу тебе: если б я даже действительно перестал верить, я больше бы гордился тем, что все-таки я крещусь, а не стыдился бы того, что вот я крещусь.
Вошла мать, положила младшему сыну руку на голову и сказала:
— Умница: это мой сын, и все они не вашему поколению чета.
— Там умница или не умница — это особь статья, а думать так, как мне думается, это я считаю своим правом.
— Да это, конечно, хорошо, — согласился старший Карташев, — но чтоб думать правильно, нужна гарантия для этого. Гарантия же в развитии, чтении, в знакомстве с мыслями других. Да и этого мало, необходимо руководительство. Знаний так много, что без руководительства запутаешься в них и никогда на торную дорогу не выйдешь.
— А на что тебе торная дорога?
— Потому что в том и жизнь, что наступает мгновение и требует для него решения, — без подготовки и решения никакого быть не может.
— А по-моему, сознание является post factum [38], и всякое решение для действующих лиц всегда является бессознательным. Осмысливают его уже потом историки, ученые, филологи.
— Ты умный, — улыбнулся старший Карташев.
— Вумный, — поправил младший брат.
— Умный с воздуху, как и я, как всякий русский, — палец приложил ко лбу и поехал: выходит гладко, но торных дорог мышления нет, нет степени, нет направления, а потому все мы только рассуждающие балды, очень щепетильно отстаивающие свое право быть такими независимыми балдами.
— Ишь как у тебя сильна закваска старого, — усмехнулся младший брат. — Ну, поживешь еще, проветришь и остатки.
— А его мысли ведь зрелее твоих, — кольнула мать старшего сына.
— Я и то говорю, что он на десять лет старше, скучнее и прозаичнее меня.
— Ишь сердится, — ответил покровительственно младший брат, — друг Горацио, ты сердишься, потому что ты не прав.
— Да ну тебя к черту, — полушутя, полураздраженно сказал Карташев, — надоел.
— Идите лучше черешни есть.
— Вот это верно, — согласился младший брат.
И, взяв под руку старшего, сказал все тем же покровительственным, добродушным тоном:
— Идем, голубчик мой, черешни есть, и черт с ней, с философией, бо морочная дюже эта наука!
— Ах, Сережа, я ведь не отрицаю, что я профан и невежда, но ведь сомнение без знаний — это ведь совсем уж безнадежное профанство.
— Ну и будем безнадежными профанами, но оставим друг друга в покое: ты думай так, я буду по-своему, а черешни будем есть вместе.
— Так, так, так, — согласился старший Карташев.
Больше других жизнь в семью вносила Маня.
Тюрьма на нее не имела никакого влияния: она по-прежнему смело, вызывающе смотрела своими прекрасными глазами, густые, вьющиеся от природы волосы ее были всегда в беспорядке, она любила смеяться, в ней было много юмора, задора, душа нараспашку; она всегда была быстра на решения и действия.
Во время суда в ней большое участие принимал председатель военного суда Истомин. Он и после в тюрьме навещал ее, через нее же познакомились семьями.
Председатель был уже старик, женатый на совсем молодой, и у них была прелестная трехлетняя дочка. Обе семьи очень сошлись между собой и в конце концов поселились в одном доме — Истомины вверху, Карташевы — внизу. В обеих квартирах были большие террасы, и так как дома стояли на возвышении, то с этих террас открывался далекий вид на город, и на море, и на всю кипучую пристанскую жизнь.
Истомины ждали к себе сестру жены, молодую девушку, кончившую за границей гимназический курс и теперь возвращавшуюся домой. Она ехала морем и, прежде свидания с отцом, решила погостить несколько дней у сестры.
