Иногда его охватывал такой наплыв образов и мыслей, что он бросал перо и убегал в парк. Там он ходил; ветер шумел голыми вершинами, но он не чувствовал ни ветра, ни зимы.
Он поднимал голову, смотрел в серое небо и видел другое, которое было в нем, внутри него, — безоблачное, прекрасное небо и яркое солнце. Под этим солнцем жили его герои, и он не уставал переносить их на бумагу.
И он писал и писал, забыв обо всем. Изредка навещал его впавший в полную нищету Ларио, еще реже Корнев. Карташев кормил Ларио, давал ему денег и ни слова не говорил ни ему, ни Корневу о своем писании.
Приехал и Шацкий как-то. Карташев и его принял с загадочным, рассеянным видом.
— Да, вот… — говорил Шацкий, осматривая комнату Карташева, — я так и знал, что этим кончится… и счастлив?
— Вполне.
— А итальянка?
— Она умерла для меня.
— Все кончено?
— Да.
— Да, да… — вздохнул Шацкий. — Ну, что ж, декламируй теперь, мой друг!..
И Шацкий с напускным пафосом произнес:
Ну, хорошо, теперь ты власть имеешь!
Сбей этот дух с живых его основ
И низведи, коль с ним ты совладеешь,
Его до низменных кругов.
Но устыдись, узнав когда-нибудь,
Что добрый человек в своем стремленье темном
Найти сумеет настоящий путь…
— Вот он, добрый человек… нашел настоящий путь…
Шацкий пренебрежительно фыркнул и смотрел на Карташева.
Карташев смотрел на Шацкого и думал в это время о какой-то сцене из своих писаний.
— Но что с тобой, мой друг… я боюсь, наконец, за тебя?
Он заходил справа, заходил слева, оглядывая внимательно Карташева.
— Qu'est ce qui a change cet imbecile? [26]
Но Карташев только весело смеялся.
— Нет, ты окончательно погиб… Ну, прощай…
— Прощай, Миша.
— А итальянка теперь еще больше похорошела… спрашивала о тебе… Да, да… Но теперь уж Nicolas твой заместитель.
— Такого же дурака валяет?
Шацкий рассмеялся, но потом грустно сказал:
— Осмеивать самого себя… что может быть обиднее?
— Господи, что ж ты себе думаешь? Ты, с твоим сердцем и умом… в парижском фраке…
— Если не ошибаюсь, это из «Старого барина»?
— Все равно…
— Одевайся, забирай вещи и едем… живо! на старую квартиру, а вечером к Бергу.
— Нет, Миша.
Шацкий замолчал и устало задумался, смотря в окно. День подходил к концу; из окна виднелся освещенный парк; лучи солнца скользили по снегу, окрашивая его в розоватый отсвет. Что-то будто шевелило душу, звало куда-то. Точно сны детских дней, какие-то грезы светились в этом розовом снеге. Карташев вздохнул всей грудью.
— Ну, а твои дела как? — спросил он.
— Плохи, мой друг, — грустно ответил Шацкий, — если не пришлют мне денег, я впаду в нищету…
— Пришлют…
— Конечно… Ну, едешь? Нет? В таком случае прощай. Я чувствую, что задыхаюсь здесь…
Карташев с Верочкой проводили Шацкого.
— Что ж ты делаешь? — спрашивал уже весело Шацкий, пока Верочка отпирала дверь.
— Занимаюсь, читаю, слушаю музыку, разговариваю.
Шацкий не слушал Карташева. Расставив ноги, он смотрел в упор на Верочку, и его лицо расплылось в глуповатую улыбку. Верочка наконец не выдержала и потупилась от разбиравшего ее смеха.
Шацкий остался доволен.
— Недурна, — говорил он Верочке в лицо и, любуясь ею, твердил: — Мило… Даже очень мило…
И вдруг закатив глаза, уродливо перегнувшись, он прошептал:
— La donna e mobile… [27]
Верочка фыркнула, а Шацкий, уже уходя, кивал головой с видом покровителя и говорил:
— Да, да… Прощай, голубушка, прощай, Артур… будьте счастливы…
Верочка захлопнула дверь, с улыбкой посмотрела на Карташева и остановилась, точно ожидая чего-то.
— Верочка, а где хозяйка? — спросил смущенно Карташев.
Верочка даже присела от смеха.
— Да нету же… — ответила она.
— Верочка, какая вы хорошенькая…
Карташев обнял и поцеловал ее… Верочка прижалась к нему и, побледнев, смело смотрела прямо в его глаза. Ноздри ее слегка раздувались.
— Но ведь вы невеста?
— Чья невеста! Все она врет…
И Верочка теперь уже сама быстро и еще сильнее прижалась, поцеловала в губы Карташева и так же быстро исчезла.
Карташев растерянно вошел в свою комнату.
