— Ну, частное дело придумает: голова хорошая, но не думаю, чтоб у Полякова он еще работал.
Остальной день до вечера, до отхода поезда в Одессу, Карташев провел у Петровых.
Петров, потирая руки и смеясь, говорил ему:
Вот теперь вас запрягут. Участок Мастицкого, говорят, один сплошной ужас: там десятки верст плывунов, постоянные обвалы, пятнадцать верст, между Рени и Галацем, линия идет разливом Дуная, и опытные люди говорят, что при той высоте насыпи и тех укреплениях ее, какие имеются, насыпь не выдержит весеннего разлива Дуная. Словом, будете довольны. Я просил было вас к себе, просил и Бызов, но решили заткнуть вами самую главную дыру. Вот-с, в каком вы почете на линии у нас.
Елизавета Андреевна уже уехала с своим женихом в Крым, и Марья Андреевна, подняв плечо, грустно говорила:
— Уехала, уехала наша птичка.
А Петр Матвеевич, всегда правдивый и прямолинейный, махнул рукой и сказал:
— Дело ее совсем дрянь: она не переживет зимы.
Но увидев, что Марья Андреевна, уткнувши лицо в платок, заплакала, Петров сделал страшное лицо Карташеву и, с отчаянием махнув рукой, стал беззвучно хлопать себе по губам.
— Ну, я окончательно не верю вам, — сказал Карташев, — доктор вам, что ли, это сказал?
— Нет, не доктор.
— А вы что ж за доктор?
— Он всегда каркает, — ответила, плача, Марья Андреевна.
— Это верно, что я всегда каркаю, — согласился Петров.
Марья Андреевна вытерла слезы и горячо заговорила:
— Он всегда видит только одни ужасы: в этом отношении жить с ним — каторга. Если солнце светит, он думает о дожде; если какая-нибудь радость — он ищет отрицательной стороны и до тех пор не успокоится, пока не сведет на нет всю эту радость. Я его называю гробокопатель.
— Э-хе-хе, — вздохнул Петр Матвеевич, — прожила бы ты с мое, посмотрел бы я, как тебя бы жизнь вышколила…
— Жила и не меньше твоего перевидела.
— За братниным плечом не совсем-то это то… Мой-то приемный отец был биндюжник. Моя родная мать хотела было меня со скалы в море бросить, а тут и подвернись этот самый биндюжник. Детей с женой у него не было, он и усыновил. Так вот по какой круче я пошел царапаться. В двенадцать лет и отец и мать приемные умерли, и я уж совсем один остался. Кончил и гимназию и техническое училище и пережил то, чего ни один золоторотец не переживет. Ел требушину черную, как сапог, и вонючую, как…
— Да брось…
— Брось так брось. Но только, как увидишь с этой стороны жизнь, то уж перестанешь и в бога, и в людей, и во все радостное верить… А уж сверкнет и жизнь радостью, так уж потом так отомстит, что будь она проклята и радость.
Марья Андреевна, слушавшая было с тоской и даже ужасом, рассмеялась и, показывая рукой на мужа, сказала:
— Вот сокровище!
Карташев домой не телеграфировал, и приезд его был полной и приятной неожиданностью.
У родных он провел два дня, пока Савинский приготовлял нужные для Букареста бумаги.
С этими бумагами и соответственными инструкциями командировался Карташев к главному инженеру, заведовавшему тыловыми сообщениями армии.
Командировка была почетная, и Карташев говорил домашним:
— Я какой-то, непонятной мне самому силой, все выше и выше, как на крыльях, поднимаюсь на гору.
Может быть, думал Карташев, отчасти влияет здесь то, что Савинский сошелся с его семьей и ухаживал как будто за Маней.
Но Савинский случайно, но как будто ответил на мысли Карташева, по случаю замечания Аглаиды Васильевны, что слишком балуют ее сына.
— Мы никого не балуем, — ответил ей Савинский. — О, вы нас еще совсем не знаете. Мы — самая обыкновенная, самая настоящая торговая лавочка, преследующая только свои интересы, учитывая все, что может принести нам выгоду. И все мы приказчики нашего дела. Хорошим приказчиком дорожим, плохого без сожаления гоним. Я еще на днях удалил такого. Он мне говорит: «Николай Тимофеевич, это несправедливо». А я ему ответил: «Кто вам сказал, что я хочу быть справедливым? Я хочу быть только приказчиком и соблюдать выгоды своего хозяина». Соображения, почему я посылаю Артемия Николаевича, следующие. Начальник тыловых сообщений — прекрасная, благородная личность, преданная своему делу. В лице Артемия Николаевича он встретит такого же преданного, такого же неподкупного, одним словом, своего alter ego
