— Когда ты был безнадежно болен, я пообещала из первого твоего жалованья послать эти двести рублей на Афон, и сегодня они будут посланы.
Маня дергала носом и, протянув руку к матери, лукаво сказала:
— Лучше дайте мне…
— Нет, нет, — решительно сказала мать.
— Конечно, не отдавайте, сестра, — поддержал ее и дядя, — и я и от себя еще дам.
Он тоже вынул двести рублей.
— Тогда я закажу также на Афон, на эти двести рублей, образ с тремя святителями: Пантелеем, Дмитрием и Артемием, и этот образ, — обратилась она к брату, — мы подарим не ему, а жене его. Согласен?
— Так ведь он кухарку же собирался взять себе в жены! — рассмеялся дядя и, обняв племянника и целуя его, сказал: — Сердце мое, как люблю я тебя.
А мать сказала:
— Это уж его право выбирать себе жену; кого возьмет, та и будет моей дочерью.
— Да, жалко, жалко, что Деля теперь не видит тебя, — сказала Маня, — она, кстати, тебе кланяется.
— Спасибо, — сказал Карташев и посмотрел на часы. — Мне надо ехать в город.
Он рассказал, что привез письмо главному уполномоченному Полякова, инженеру Савинскому, и что хочет его сейчас же отвезти, заехав предварительно в магазин купить себе летний костюм.
Дядя Митя сделал большие глаза, почтительно наклонил голову и сказал:
— Помяните мое слово: блестящую карьеру сделает.
Дядя Митя пользовался в родне репутацией очень умного человека и сердцеведа.
Матери были очень приятны слова брата.
Карташеву тоже была приятна эта похвала. Он усмехнулся и сказал:
— Говорят, что я тоже похож на Бертензона.
Доктор Бертензон, еврей, был старинный домашний доктор Карташевых, и в памяти его остались как-то шутливо сказанные слова отца, что мать его увлекалась Бертензоном.
— Глупости говоришь, — сказала мать, и Карташеву показалось, что она смутилась.
А дядя весело прибавил:
— Если твоя мама, смотря в свое время на него, высмотрела и его пронырливый ум для тебя, так и слава богу, и благодари ее за то…
— Ну, господа, вы оба глупости заговорили.
— Да так же, сестра, всегда бывает — от большого ума всегда на малый сходят.
— Хочешь, вместе едем, Маня?.. — предложил Карташев.
— Едем, — весело согласилась сестра.
— Отлично, поезжай, — сказала мать, — и поторгуйся за него.
— Ну, как живешь? — спросил сестру Карташев, сидя с ней на извозчике.
— Живем, — ответила сестра и насторожилась.
Наступило молчание, и сестра спросила:
— Ты что это вдруг заинтересовался моей жизнью?
— Я, во-первых, всегда интересовался, но раньше я тебе совершенно не сочувствовал, а теперь сочувствую.
— Гром и молния! Что ж это значит?
— Да я сам еще не знаю. Видишь, я все время, с гимназии еще, уперся лбом, что все это только мальчишество, плод, так сказать, незрелой мысли. Ну, а в этот месяц я встретил такую массу людей, которых очень уважаю и которых упрекнуть в незрелости мысли никак нельзя. С рабочими изо дня в день целый месяц прожил их жизнью, их мыслями. Все это как-то отвело меня от стены, и может быть, и я сам отстал и уже сам являю из себя плод незрелой мысли. Я и хотел с тобой поговорить. Если у тебя есть что почитать, я с удовольствием прочту.
— Приятно слышать, во всяком случае, — сказала, помолчав, сестра. — Две брюшюры есть, я дам их тебе.
— Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?
— Могу, конечно… Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, — вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу — было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять — раз казнь — было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши — тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, — путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.
