— Извините, задержались. Сию минуту, сию минуту! — И скрылся за дверью.
Следом вошел начальник губернской милиции Булатов — широкоплечий здоровяк с веселым лицом, черный как цыган. Он шумно, по-братски поздоровался с Антоновым, потом обернулся к человеку, одетому в тонкую, синюю, ловко скроенную поддевку.
Тот скромно стоял у входа, едва не касаясь притолок крупной, несколько удлиненной головой, покрытой серебрящейся щетиной. Лицо его, суровое и надменное, с жесткими, резкими чертами, словно было высечено из темного камня сильным и смелым резцом. Высокий, с медным отливом лоб, черные блестящие глаза, сидевшие в глубоких глазных пазухах и прикрытые густыми ресницами изобличали в нем недюжинный ум, а дерзкий и вызывающий взгляд из-под лохматых смоляных бровей — смелость и решительность. Подбородок у него был тяжелый и свидетельствовал о наклонностях властных; сивые плотные усы росли по-казацки вниз, не закрывая сочных, моложавых губ, из-под которых виднелся ровный ряд кипенно-белых острых зубов.
— Ну, узнаете? — сказал, смеясь, Булатов, обращаясь то к Антонову, то к человеку, стоявшему в дверях.
— О господи, да это никак ты, Петр Иванович! — после минутного колебания обрадованно вскричал Антонов и, вскочив с места, подошел с протянутыми руками к тому, кого назвал Петром Ивановичем.
— Он самый, Александр Степаныч, — басовитым голосом ответил Петр Иванович. — Оно и верно сказано: гора с горой не сходится, а человек… Поди, годов пятнадцать не видались… Слышал, на каторге побывал? А впрочем, в обличье перемен вроде и не примечаю. Только будто посурьезней стал. А то бывалыча-то все вприпрыжечку, вприпрыжечку, словно тебя бурями носило.
От этой характеристики, произнесенной тоном вполне дружеским, Антонов чуть-чуть поежился. Он не любил, когда ему напоминали о легкомысленной молодости. Однако, не приметив и тени насмешки, обнял Петра Ивановича, и они троекратно поцеловались. Потом Антонов отошел от него, оглядел с ног до головы и с добродушным смехом заметил:
— А ты, брат Сторожев, богатырем стал. Знал тебя поджарым парнем, волчонком эдаким, а теперь, поди-ка, сколько важности!
Сторожев понял, что «волчонок», как его называли в Двориках, подпущен в ответ на «припрыжечку».
— Волчонок в волка вырос, — как бы нарочно наступая на самую больную мозоль Сторожева, с хохотком вставил Булатов.
С тех пор как Петр Иванович вышел в люди, его стали называть не волчонком, а волком; Сторожев всякий раз рычал, когда слышал за спиной прозвище, крепко-накрепко приставшее к нему. Он нахмурился.
— Петр Иванович с самого Февраля из начальства не выходит. Был у Керенского волостным комиссаром, в Учредилку его выбрали и теперь комиссаром волости ходит, — в том же добродушно-ироническом тоне продолжал Булатов. — Личность, Саша, во всем Тамбовском уезде известная, уважаемая, перед ним вся округа шапки ломает, учти.
— То есть как это комиссар? Большевикам служить собрался? — со злостью переспросил Антонов. — По городу грохот идет, будто они вот-вот все в свои руки заберут и советскую власть поставят. Помочь им не хочешь ли?
— Э-э, Александр Степаныч, что уж там… Чья бы корова мычала, — с веселой нотой проговорил Сторожев, присаживаясь на кончик стула. — Ты ведь тоже туда-сюда мотался!
— Да ну вас к чертям! — дружески прикрикнул на них Булатов. — Кто старое помянет…
— Так ведь не я на него кинулся, — смущенно оправдывался Сторожев. — Да ведь Александр Степаныч, помнится, всегда задирой меж нами слыл.
Булатов шумно рассмеялся, и Сторожев тоже.
— Ни черта не понимаю! — раздраженно бросил Антонов. — Какого дьявола вы ржете? Чего тут веселого, в самом деле? Был человек нашим, таким я его в молодости знал, а теперь хочет с большевиками заодно.
— Не с большевиками, а с коммунистами, — степенно поправил его Сторожев.
— Какая разница? — возмущался Антонов.
— Все-таки имеется, — неопределенно ответил Сторожев.
— Пошел ты!..
— Да брось ты фырчать, мартовский кот! — остановил Антонова Булатов. — Что бы ни случилось, какая бы власть ни оказалась в губернии, и в ней должны быть наши люди. Как же иначе?!
