Она сняла свой гребешок и стала расчесывать ему волосы. Федор послушно лежал, глядя в лицо медсестре.
— А еще друг твой приходил с ним. Вежливый такой… и губы бантиком.
— То — Ваня Крючков, «Ломоносов», — чуть слышно, слабым голосом сказал Федор, а лучик счастливой улыбки снова скользнул по его лицу.
— Почему — «Ломоносов»?
— Умный сильно.
Вот так она сидела, расчесывала волосы, рассказывала о ребятах. От нее Федор узнал, что Ваня поступил и Тамбовскую совпартшколу, а Миша — в сельскохозяйственное училище, оба — в разные места. Каждое слово Тоси о них ложилось внутри Федора ласковым нежным лекарством и заглушало боль.
Федору захотелось говорить.
— У тебя-то есть отец? — спросил он.
Тося ответила, грустно усмехаясь:
— Вот возьму и буду молчать, как ты. — А потом с горечью, наклонив голову, сказала: — Нет отца… Антоновцы убили… в продотряде.
Федор видел наклоненную голову девушки и кудряшки, печально свесившиеся к щекам. Смотрел он на нее, и в памяти всплыли Кучум, Дыбин, Васька Ноздря. Потом — Сычев перед самосудом. Возникла ненависть, смешалась с жалостью к Тосе. И тогда взгляд его стал уже решительным. Он осторожно, как чужую, тяжело протянул руку, положил ее на плечо девушки и тихо сказал:
— Надо выздоравливать.
Федор возвращался к жизни: непокорный дух победил смерть!
…О вечернем разговоре Тося рассказала Василию Васильевичу. Умолчала лишь о том, что ей не хотелось уходить из палаты.
А когда на следующий день пришли Ваня и Миша, то она встретила их, как давно знакомых, и распорядилась:
— Мишу — можно, а Ваню — к врачу.
Ребята догадались, что имена их она знает от Федора, недоумевали, зачем одного — туда, а другого — сюда.
Василий Васильевич встретил Ваню в дверях:
— А, здрасте, молодой человек. Это вы — Крючков-Ломоносов?
— Я, — ответил Ваня, чуть смутившись.
— Так, так. Садитесь. Друг, значит?
— Друг.
Василий Васильевич, изучая взглядом Ваню, еще раз пригласил:
— Да садитесь же, молодой человек, садитесь.
Ваня сел на белый деревянный диван. А Василии Васильевич вышел из-за стола, сел рядом с Ваней, как хорошо знакомый, и сказал:
— Вот что, Ваня: буду говорить прямо. Чтобы вылечить вашего друга, мне надо его знать. Расскажите мне о нем все. Все, все! Я изредка буду задавать вопросы. Сейчас я закончил обход — свободен на час. Целый час в нашем распоряжении.
Василий Васильевич обращался к Ване просто и душевно. Это сразу расположило парня к врачу. А главное: только-только увидел человека, в первый раз, и сразу — «Вот что, Ваня!».
И Ваня рассказал все. Час ли, два ли просидели они так — оба не заметили. Но Василий Васильевич, провожая молодого собеседника, уже держал его за плечи и горячо говорил:
— Такие, как вы с Федором, — новое. Сычев — старое, но в новой форме. Федору надо знать свое место, понять свое место. Да, это точнее — понять свое место. Это — тоже лекарство: найти свое место! — воскликнул он.
…В то время как Ваня вошел к Василию Васильевичу, Миша открыл дверь в палату Федора и остановился. Перед ним лежало неподвижное тело, покрытое одеялом. Лицо, в иссиня-черноватых кровоподтеках, было неузнаваемо. Но глаза, эти смелые и решительные глаза брата, с застывшей мучительной болью, все-таки улыбались. Как редко видел Миша такую улыбку глаз Федора! У Миши задрожали губы. Он силился что-то произнести. И вот он почти шепотом произнес:
— Федя!.. — и, опустившись на колени перед кроватью, спрятал лицо в складках одеяла.
Федор гладил его волосы непослушной рукой, с трудом передвигая ладонь. Боли не было. Нет такой боли, которая была бы сильнее настоящей любви и преданности!
Тося неслышно подходила на цыпочках к двери, прислушивалась, удивляясь тишине в палате.
Вот наконец Миша поднял лицо. Теперь он гладил волосы Федора, лежавшего все так же, и спросил:
— Федя! Как же теперь?
— Я буду жить, — ответил Федор шепотом. — Было хуже, теперь лучше.
— Больно?
— Бывает.
Помолчали.
— Ты придешь еще?
— Завтра приду. Послезавтра уеду в училище.
— Зине напиши: все хорошо — выздоравливает.
И снова помолчали.
Федор стал забываться. Закрыл глаза. Снова открыл на секунду, но тяжелые веки опустились. Сил больше не хватало.
