— Ну-с?
— Ну, и ждали. Годы ждали — нет смягчения нравов! стали еще годы ждать — опять нет смягчения нравов!.. Да так иные и посейчас ждут.
— Но почему же его нет, этого смягчения нравов?
— Да форм, должно быть, таких еще не народилось, при помощи которых смягчение нравов совершиться может, — только и всего.
— Допустим. Но разве, независимо от форм, нельзя какие-нибудь меры придумать?
— Придумать, конечно, можно. Кары, например, и притом самые суровые. Только вот насчет действия, которое эти меры возыметь могут, — сомнительно…
— Помилуйте! да ведь это гнусность, это, наконец, предательство! Ведь они Россию, отечество свое, эти негодяи, продают!>* Не крадут они, а кровь сосут, жилы тянут! Виселицы мало за это!
— Виселица — это действительно средство радикальное. Но вопрос, когда «его» вешать: до или по? Ежели, например, инженера мост строить послать и предварительно повесить — некому будет мост строить. Ежели дозволить ему сперва мост построить, а потом повесить — какой же ему будет расчет стараться? Ах, голубчик! коли начать вешать, так ведь до Москвы, пожалуй, не перевешаешь!
. . . . . . . . . .
— Ну, а вы сами, Филарет Михайлыч… повинны? — полюбопытствовал я.
— Я? никогда! Копейкой казенной я не попользовался! Я вот как: копейку истратил — сейчас же ее на бумажку записал, а к вечеру уж и отчет отдал: смотри! Сохрани меня бог!
— Однако ж и вы… нечего сказать, чистенько живете! И обстановочка, и домик, и именьице, и все такое… А ведь у вас, помнится, как на первую-то канавку вы вышли…
— Знаю: одни штаны были… — ответил он скромно, — но мне бог посылал! Выроешь, бывало, канавку, воротишься домой, а жена говорит: «Друг мой! нам бог пять тысяч послал!» Или мосток выстроишь, а жена опять навстречу бежит: «Друг мой! нам бог десять тысяч послал!» Помаленьку да потихоньку — глядишь, и обставился…
Но обратимся к прерванному рассказу.
Первое место в уездной чиновной иерархии и прежде занимали, и теперь занимают предводители дворянства. Но нынче завелись какие-то «независимые»>*, которые к предводителям относятся довольно равнодушно, а в прежнее время никакой независимости и в заводе не было, так что предводитель дворянства в своем уезде был подлинно козырный туз. Он распоряжался земскою полицией, он влиял на решения суда, он аттестовал уездных чинов, он кормил губернатора во время ревизий. Нередко, однако ж, между губернатором и предводителем зарождались «контры»; губернатор говорил: «Я здесь хозяин!», а предводитель говорил: «Я сам моего государя слуга!» — и расходились врагами. Тогда предводитель начинал мутить уезд, и душевное равновесие губернатора на время нарушалось. В подобных случаях на сцену обыкновенно выступал губернский предводитель, объявлял губернатору, что «так нельзя», что дворянство — «опора», и губернатор смирялся.
Как я уже объяснил выше, в дореформенное время всего более ценилась тишина.>* О так называемом развитии народных сил и народного гения только в литературе говорили, да и то шепотком, а об тишине — везде и вслух. Но тишина могла быть достигнута только под условием духовного единения властей. Такого единения, при котором все власти в одну точку смотрят и ни о чем, кроме тишины, не думают. Отвечали за эту тишину губернаторы, предводители же ни за что не отвечали, а только носили белые штаны.>* И за всем тем, ввиду тишины, первые даже не вполне естественным требованиям последних вынуждены были уступать.
Тип дореформенного предводителя был довольно запутанный, и нельзя сказать, чтоб русская литература выяснила его. В общем, литература относилась к нему не столько враждебно, сколько с юмористической точки зрения. Предводитель изображался неизбежно тучным, с ожирелым кадыком и с обширным брюхом, в котором без вести пропадало всякое произведение природы, которое можно было ложкой или вилкой зацепить. Предполагалось, что предводитель беспрерывно ест, так что и на портретах он писался с завязанною вокруг шеи салфеткою, а не с книжкой в руках. Равным образом выдавалось за достоверное, что он не имеет никакого понятия о борьбе христиносов с карлистами,
