В этой атмосфере всеобщего равнодушия Саккар продолжал осматривать зал беспокойным и вызывающим взглядом. Он издали обменялся поклоном еще только с одним высоким молодым человеком, красавцем Сабатани, левантинцем с великолепными черными глазами и продолговатым смуглым лицом, которое, однако, несколько портило неприятное, вызывающее какое-то смутное беспокойство выражение губ. Приветливость этого молодчика окончательно рассердила Саккара: изгнанный, должно быть, с какой-нибудь иностранной биржи, таинственная личность, любимец женщин, Сабатани появился здесь прошлой осенью; Саккар знал, что его уже успели использовать в качестве подставного лица при крахе одного банка, причем он постепенно завоевывал доверие официальной биржи и кулиссы своей корректностью и неутомимой любезностью даже по отношению к лицам, пользующимся самой дурной репутацией.
Перед Саккаром стоял официант:
— Что прикажете подать, сударь?
— Ах да! Что-нибудь, ну хоть отбивную и спаржи.
Затем он снова окликнул официанта:
— Вы уверены, что господин Гюре не был здесь и не ушел еще до моего прихода?
— О, совершенно уверен!
Вот до чего он дошел после этой катастрофы, когда ему пришлось в октябре еще раз ликвидировать свои дела, продать особняк в парке Монсо и нанять вместо него квартиру, — только такие, как Сабатани, здоровались с ним, головы уже не поворачивались, руки не протягивались к нему, когда он входил в ресторан, где прежде царил. Он был корректный игрок и не озлобился после своей последней скандальной и злосчастной аферы с земельными участками, в результате которой ему не удалось спасти ничего, кроме собственной шкуры. Но он был полон страстного желания отыграться и теперь его бесило отсутствие Гюре, который обещал ему непременно прийти сюда к одиннадцати часам, чтобы рассказать о своем разговоре с его братом Ругоном, ныне всемогущим министром. Больше всего он сердился на брата. Гюре, депутат, послушный воле министра, обязанный ему своим положением, был только посредником. Но неужели всесильный Ругон оставит его на произвол судьбы? Ругон никогда не был хорошим братом. То, что он рассердился после катастрофы и открыто порвал с ним, чтобы не быть скомпрометированным самому, было еще понятно; но за эти полгода разве не мог он оказать ему тайную поддержку? И неужели теперь он будет настолько бессердечен, что откажет в последней помощи, о которой Саккар, не смея обратиться к нему лично, чтобы не вызвать у него приступа бешенства, просил через третье лицо? Стоит ему сказать одно только слово, и Саккар снова поднимется на ноги и будет попирать этот огромный подлый Париж.
— Какого вина прикажете, сударь? — спросил метрдотель.
— Вашего обычного бордо.
Отбивная Саккара остывала, но он не чувствовал голода, поглощенный своими мыслями. Заметив, что по скатерти его стола мелькнула тень, он поднял глаза. Это был комиссионер Массиас, толстый краснолицый малый, прежде сильно нуждавшийся. Он проскользнул между столиками с таблицей курсов в руке. Саккар был уязвлен, когда он проскочил мимо него, не остановившись, и предложил таблицу Пильеро и Мозеру. Увлекшись своим спором, те едва бросили на нее рассеянный взгляд, — нет, у них не было ордеров, может быть, в другой раз. Массиас, не смея подойти к знаменитому Амадье, который, склонившись над салатом из омаров, вполголоса разговаривал с Мазо, вернулся к Сальмону. Тот взял таблицу, долго ее изучал, затем возвратил, не сказав ни слова. Оживление в зале возрастало. Ежеминутно, хлопая дверьми, входили другие агенты. Многие громко переговаривались издали, биржевая лихорадка разгоралась по мере того, как приближался полдень. И Саккар, взгляд которого постоянно возвращался к окну, заметил, что площадь тоже постепенно оживает, прибывают экипажи и пешеходы, а на ступенях биржи, залитых ярким солнцем, один за другим, как темные пятнышки, уже появляются люди.
— Говорю вам, — сказал Мозер своим скорбным голосом, — что дополнительные выборы двадцатого марта — очень тревожный симптом… Словом, оппозиция уже завоевала весь Париж.
Но Пильеро пожимал плечами. Что могло измениться от того, что на скамьях левых появились еще Карно и Гарнье-Пажес?
