— Экспедиция в Мексику стоит четырнадцать миллионов в месяц, это доказал Тьер… И надо быть поистине слепым, чтобы не видеть, что большинство в палате ненадежное. Левых теперь больше тридцати человек. Сам император хорошо понимает, что неограниченная власть становится невозможной, раз он первым заговорил о свободе.
Пильеро не отвечал и только презрительно усмехался.
— Да, я знаю, вам кажется, что рынок устойчив, что дела идут хорошо… Но посмотрим, что будет дальше. Дело в том, что в Париже слишком много разрушили и слишком много настроили! Эти большие работы истощили накопления. Конечно, крупные банки как будто процветают, — но пусть только один из них лопнет, и вы увидите, как все они рухнут один за другим… Не говоря уже о том, что народ волнуется… Эта международная ассоциация трудящихся, организованная недавно в целях улучшения жизни рабочих, очень меня пугает. Во Франции всюду недовольство, революционное движение усиливается с каждым днем… Говорю вам, в плод забрался червь. Все полетит к черту.
Но тут все стали громко возражать. У этого проклятого Мозера, должно быть, опять разболелась печень. Между тем, произнося свои речи, он не спускал глаз с соседнего столика, где Мазо и Амадье, среди общего шума, продолжали тихо разговаривать. Мало-помалу весь зал встревожился этой конфиденциальной беседой. Что они поверяли друг другу, о чем шептались? Конечно, Амадье давал ордера, подготовлял какую-то аферу. Вот уже три дня, как распространялись недобрые слухи о работах на Суэцком перешейке. Мозер прищурился и тоже понизил голос:
— Вы знаете, англичане не хотят, чтобы там продолжались работы. Можно ожидать войны.
На этот раз даже Пильеро заколебался — уж очень поразительная была новость. Известие было невероятно, и оно тотчас же стало переходить от столика к столику, приобретая силу достоверности: Англия послала ультиматум, требуя немедленного прекращения работ. Амадье, очевидно, об этом и говорит с Мазо и, конечно, поручает ему продать все свои акции Суэцкого канала. В воздухе, насыщенном запахом подаваемых блюд, среди непрерывного звона посуды поднялся ропот, надвигалась паника, и волнение усилилось до предела, когда внезапно вошел один из служащих Мазо, юный Флори, молодой человек с приятным лицом, наполовину закрытым густой каштановой бородой. С пачкой карточек в руке он быстро пробрался к своему патрону и, передавая их, сказал ему что-то на ухо.
— Хорошо, — кратко ответил Мазо, вкладывая карточки в свой блокнот.
Затем взглянув на часы, он сказал:
— Скоро двенадцать! Скажите Бертье, чтобы он подождал меня, и будьте сами на месте. Сходите за телеграммами.
Когда Флори ушел, Мазо возобновил разговор с Амадье и, вынув из кармана чистые карточки, положил их на скатерть возле своей тарелки; каждую минуту кто-нибудь из его клиентов, уходя, наклонялся к нему мимоходом и говорил несколько слов, которые тот быстро записывал, продолжая есть. Ложное известие, пришедшее неизвестно откуда, возникшее из ничего, разрасталось, как грозовое облако.
— Вы продаете, не правда ли? — спросил Мозер у Сальмона.
Но последний промолчал и улыбнулся так загадочно, что Мозер оробел, уже сомневаясь в этом ультиматуме Англии и не подозревая, что сам только что его выдумал.
— Что до меня, так я куплю, сколько предложат, — заявил Пильеро с хвастливой отвагой игрока, не признающего никакого метода.
Опьяненный атмосферой игры, все более накалявшейся к концу завтрака в этом тесном зале, Саккар решился наконец съесть свою спаржу, снова испытывая раздражение против Гюре, на приход которого он почти не рассчитывал. Вот уже несколько недель, как он, всегда быстро решавший все вопросы, колебался, одолеваемый сомнениями. Он понимал, что нужно коренным образом изменить свое положение. Сперва он мечтал о совсем новой жизни, о высшей административной или политической деятельности. Почему бы Законодательному корпусу не ввести его в Совет министров, как ввели его брата? В биржевой игре ему не нравилась эта постоянная неустойчивость — там можно было так же легко потерять громадные суммы, как и нажить их: никогда ему не приходилось спать спокойно, с уверенностью, что он обладает реальным миллионом и никому ничего не должен. И сейчас, раздумывая о себе самом, он сознавал, что, быть может, был слишком горяч для этих денежных битв, где нужно иметь столько хладнокровия. Вероятно, поэтому, повидав в своей необыкновенной жизни так много роскоши и нужды, за десять лет грандиозных спекуляций земельными участками нового Парижа он прогорел и разорился, в то время как другие, более тяжеловесные и медлительные, нажили колоссальные состояния. Да, быть может, он ошибся в своем настоящем призвании, быть может, его активность, страстная вера в свои силы сразу обеспечили бы ему успех в политических схватках. Все будет теперь зависеть от ответа его брата. Если брат оттолкнет его, снова бросит в пучину биржевых спекуляций, — ну что ж, тем хуже для него и для других. Он пойдет тогда на грандиозную аферу, о которой мечтал уже несколько месяцев, никому еще ничего не сказав, на колоссальное дело, пугавшее его самого; оно было такого размаха, что и в случае успеха, и в случае провала должно было потрясти весь мир.
