И вдруг сквозь шум ветра она услыхала чей-то голос:
— Разрешите вам помочь, мадемуазель?
То был он, и Анжелика, не думая ни о чем, кроме своих хозяйских несчастий, сейчас же закричала в ответ:
— Ну конечно, помогите!.. Возьмитесь за тот конец, вот там! Держите крепче!
Растянутая их сильными руками простыня билась, как парус. Они разложили ее на траве и прижали по углам четырьмя тяжелыми камнями. Ни он, ни она не поднимались; они стояли на коленях по сторонам усмиренной, затихшей наконец простыни, разделявшем их большим, ослепительно белым прямоугольником.
Но вот Анжелика улыбнулась, улыбнулась безо всякого лукавства, просто улыбкой благодарности. И он осмелел:
— Меня зовут Фелисьен.
— А меня — Анжелика.
— Я мастер цветных стекол. Мне поручили починить этот витраж.
— А я живу с родителями вон в том доме. Я вышивальщица.
Свежий ветер в своем стремительном полете хлестал их, уносил их слова, яркое солнце купало их в теплых лучах. Они говорили все, что приходило им в голову, говорили только ради удовольствия разговаривать друг с другом.
— Ведь витраж не будут менять?
— Нет, нет. Только маленькая починка, совсем ничего не будет заметно… Я люблю этот витраж не меньше, чем вы.
— Это верно, я люблю его. У него такие нежные цвета!.. Я вышивала раз святого Георгия, но он вышел гораздо хуже.
— О, гораздо хуже? Я видел его. Ведь это святой Георгий на том нарамнике красного бархата, что надевал в воскресенье отец Корниль? Настоящее чудо!
Анжелика покраснела от удовольствия и сейчас же закричала:
— Положите камень на левый край простыни! Сейчас ее унесет!
Простыня вздувалась, билась, как пойманная птица, и старалась улететь. Молодой человек поспешно придавил ее камнем, и когда она затихла, на этот раз окончательно, оба встали.
Теперь Анжелика принялась ходить по узким полоскам травы между разостланным бельем и осматривать каждую штуку, а он деловито следовал за нею, и вид у него был такой, словно его крайне занимал вопрос о возможной пропаже фартука или полотенца. Все это выглядело очень естественно. Анжелика между тем продолжала болтать, рассказывала о своих занятиях, о своих вкусах:
— Я люблю, чтобы вещи лежали на своих местах… По утрам я просыпаюсь, как только часы с кукушкой в мастерской пробьют шесть часов; когда я одеваюсь, еще темно, но я знаю, что чулки здесь, мыло там, — я прямо помешана на этом. О, я вовсе не от рождения такая аккуратная, раньше я была просто неряха! Сколько раз матушка мне выговаривала!.. А в мастерской я совсем не могу работать, если мой стул не стоит там, где должен стоять — прямо против света. Счастье еще, что я не левша и не правша, вышиваю обеими руками; это и правда счастье, ведь не всем это дается… А потом, я обожаю цветы, но если близко стоит букет, у меня начинает ужасно болеть голова. Я выношу только фиалки: запах фиалок успокаивает меня. Правда, странно? Чем бы я ни была больна, стоит мне только понюхать фиалки, и мне делается легче.
Юноша слушал с восторгом, опьяненный голосом Анжелики — голосом редкого очарования, проникновенным и певучим, — должно быть, он был особенно чувствителен к музыке человеческого голоса, потому что ласковые переливы слов вызывали у него слезы на глазах.
— Ах, эти рубашки уже совсем высохли, — перебила себя Анжелика.
Потом в наивной и бессознательной потребности раскрыть ему свою душу она продолжала:
— Белый цвет всегда хорош, ведь верно? В иные дни мне надоедают и синий, и красный, и все цвета, а белый для меня всегда радость, — я никогда не устаю от него. В нем нет ничего грубого, резкого, хочется погрузиться в него навсегда… У нас была белая кошка с желтыми пятнами, и я закрасила ей пятна. Кошка стала очень хорошенькой, но потом краска слиняла… Знаете, я собираю по секрету от матушки все обрезки белого шелка; у меня их набрался полный ящик, они мне ни для чего не нужны, просто время от времени я их трогаю и смотрю на них, — это доставляет мне удовольствие… И у меня есть еще одна тайна! Большая тайна! Каждое утро, когда я просыпаюсь, около моей кровати стоит кто-то. Да! Стоит кто-то белый и сейчас же улетает.
