Следователя пригласили в столицу, и он вновь явился на улицу Роше, в особняк секретаря министра, г-на Ками-Ламотта. Сановник принял его, стоя посреди своего строгого кабинета, он осунулся и выглядел еще более утомленным, чем обычно; Ками-Ламотт был подавлен, и свойственный ему скепсис был теперь окрашен грустью, словно он не обольщался преходящим триумфом режима, которому служил, и предвидел его близкое крушение. Вот уже два дня он терзался внутренними сомнениями, не зная, что делать с сохранившимся у него письмом Северины, которое могло разрушить всю систему обвинения, ибо оно неопровержимо свидетельствовало о том, что Рубо говорит правду. Ни один человек на свете не знал о существовании этого письма, и Ками-Ламотт мог бы его уничтожить. Но не дальше как накануне император сказал ему, что на сей раз он требует, чтобы правосудие неукоснительно шло своим путем, не считаясь ни с какими побочными соображениями, если даже это нанесет ущерб правительству: заговорил ли в государе голос чести, или же то был суеверный страх, что один несправедливый акт теперь — после благоприятного исхода плебисцита — может роковым образом повлиять на судьбы Империи? И, хотя секретарь министра не страдал излишней щепетильностью, ибо смотрел на дела мира сего лишь как на политические махинации, его смущал приказ императора, и он спрашивал себя, вправе ли он из преданности своему владыке ослушаться его.
Едва переступив порог, Денизе с победным видом заявил:
— Так вот, чутье меня не обмануло: председателя суда Гранморена убил этот Кабюш… Признаюсь, что и другой след некоторым образом вел к обнаружению истины, я сам чувствовал, что Рубо не совсем чист… Ну, а ныне оба преступника у нас в руках.
Ками-Ламотт пристально смотрел на следователя своими бесцветными глазами.
— Стало быть, все факты, изложенные в полученных мною материалах дознания, доказаны, и ваша уверенность непоколебима?
— О да, абсолютно непоколебима, иного мнения тут быть не может… Все звенья цепи сомкнулись, и я не могу припомнить другого такого преступления, которое на первый взгляд казалось бы столь запутанным, а на самом деле до такой степени подчинялось бы законам логики, что нетрудно мысленно проследить весь его ход.
— Но ведь Рубо-то протестует, признает себя виновным только в убийстве председателя суда и тут же сочиняет целую историю о том, будто его жену Северину обесчестили, когда она была еще девушкой, и он, мол, узнав об этом, обезумел от ревности и в порыве слепой ярости убил Гранморена. А оппозиционные листки повторяют все это.
— Повторять-то повторяют, но сами первые не верят в свои россказни. Рубо — ревнивец? Да ведь он же чуть ли не самолично устраивал свидания своей жены и ее любовника! Ну, если он даже решится изложить эту басню в суде присяжных, то все равно не вызовет скандала, которого жаждет!.. Вот если бы он еще мог представить какие-нибудь доказательства… Но ведь их-то нет. Рубо все толкует о письме, которое жена якобы написала по его наущению Гранморену, но оно должно было бы сохраниться в бумагах покойного… Ведь вы же сами, милостивый государь, разбирали эти бумаги и непременно обнаружили бы письмо. Не правда ли?
Ками-Ламотт не ответил. И в самом деле, если принять версию следователя, удастся навсегда покончить со всей этой скандальной историей: Рубо, разумеется, никто не поверит, память председателя суда Гранморена будет полностью очищена от гнусных подозрений, а Империя извлечет немалую пользу из громкой, публичной реабилитации одного из своих ставленников. К тому же Рубо признал себя виновным, и не все ли равно с точки зрения справедливости, за что именно он будет осужден? Да, остается еще этот Кабюш… Но если он и не замешан в первом преступлении, то все указывает на то, что второе убийство — дело его рук. А потом, господи, что такое справедливость? Еще одна иллюзия — и только! Хотеть быть справедливым — какое наивное самообольщение, ведь путь к истине всегда так тернист! Не лучше ли быть мудрым и подпереть своим плечом грозящее обрушиться здание умирающего режима?
— Не правда ли? — повторил Денизе. — Ведь вы не обнаружили это письмо?
