Когда Северина заметила, что Жак уже в состоянии ее понять, она поторопилась успокоить его и, оправляя одеяло, шепнула ему на ухо:
— Не тревожься, я все вытащила из твоих карманов. И часы…
Жак смотрел на нее вытаращенными глазами, силясь сообразить, о чем она говорит.
— Какие часы?.. Ах да, часы!
— Могли еще, чего доброго, тебя обыскать. Вот я и спрятала их среди своих вещей. Так что не бойся.
Он благодарно сжал ее руку. И, повернув голову, заметил на столе нож, тоже лежавший прежде у него в кармане. Но его не к чему было прятать — нож, как нож, каких много.
Наутро Жак почувствовал себя крепче, теперь у него появилась надежда, что он здесь не умрет. Машинист испытал истинное удовольствие, узнав Кабюша; тот сновал взад и вперед по комнате, стараясь умерить звук своих тяжелых шагов; надо сказать, что со дня крушения каменолом не отходил от Северины, словно был охвачен неодолимой потребностью выказывать ей преданность; Кабюш забросил свои дела и каждое утро приходил в Круа-де-Мофра выполнять тяжелые работы по дому, он вел себя, как верный пес, не сводящий глаз со своей хозяйки. По его словам, Северина, с виду такая хрупкая, на самом деле могла кого угодно за пояс заткнуть. Она столько делала для других, что надо было что-либо сделать и для нее. И любовники мало-помалу привыкли к присутствию Кабюша, обращались при нем друг к другу на «ты» и даже без стеснения целовались, когда он на цыпочках шел через комнату, сутулясь и стараясь казаться меньше ростом.
Жак не переставал удивляться, куда все время уходит Северина. В первый день, следуя совету врача, она не сказала ему, что внизу лежит Анри Довернь, молодая женщина понимала, что Жаку будет приятно и покойно, если он будет думать, что они здесь только вдвоем.
— Мы здесь одни, да?
— Разумеется, дорогой, одни, совсем одни… Спи спокойно.
Между тем она каждую минуту куда-то исчезала, а на следующий день Жак услышал доносившиеся с первого этажа шаги и говор. Затем — еще через день — он уловил какую-то веселую возню, взрывы звонкого смеха и молодые свежие голоса болтавших без умолку женщин.
— Что это? Кто там?.. Выходит, мы не одни?
— Да, мы не одни, милый! Там внизу, как раз под твоей комнатой, лежит еще один пострадавший, которого мне пришлось приютить.
— Ах так!.. Кто ж это?
— Ты его знаешь. Анри Довернь, обер-кондуктор…
— Анри Довернь… Вот оно что!
— А нынче утром приехали его сестры. Слышишь, как хохочут, ведь они такие смешливые… Он чувствует себя уже лучше, и вечером они возвратятся к себе — ведь отец не может без них управиться; Анри пробудет тут еще несколько дней, пока окончательно не придет в себя… Вообрази, он спрыгнул с поезда и остался цел и невредим, только первое время был, как дурачок, но теперь и это прошло.
Жак, не произнося ни слова, смотрел на нее таким долгим и пристальным взглядом, что Северина прибавила:
— Понимаешь? Если б его тут не было, могли бы начаться разные толки да пересуды на наш счет… Ну, а теперь, коль скоро мы не вдвоем, Рубо и пикнуть не посмеет, у меня великолепный предлог здесь оставаться… Понимаешь?
— Да-да, разумеется.
Вплоть до позднего вечера Жак прислушивался к звонким голосам сестер Довернь; ему вспомнилось, что он уже слышал однажды их веселый смех, в Париже, — смех и тогда доносился с нижнего этажа в комнату, где Северина, покоясь в его объятиях, исповедовалась ему. Потом опять воцарилась тишина, ее нарушали лишь легкие шаги молодой женщины, переходившей из его комнаты в комнату Доверня. А когда дверь в спальню Анри захлопывалась, дом погружался в глубокое молчание. Дважды Жаку сильно захотелось пить, и он постучал стулом об пол, давая этим знать Северине, что она ему нужна. Молодая женщина появлялась с улыбкой на устах, как всегда предупредительная, и поясняла, что освободится еще не скоро, ей приходится все время менять холодные компрессы, которые надо прикладывать к голове больного.
Прошло четыре дня. Жак уже вставал с постели и часа по два просиживал в кресле у окна. Слегка наклоняясь вперед, он видел узкий сад, перерезанный линией железной дороги и обнесенный низкой стеною, — она вся была увита бледными цветами шиповника. И ему вспомнилась та ночь, когда, приподнявшись на носках и вытянув шею, он заглянул через эту стену, и перед его мысленным взором вновь и вновь вставал довольно просторный двор позади дома с живой изгородью вместо забора; найдя в ней отверстие, он проник тогда внутрь и наткнулся на Флору, — сидя на пороге полуразрушенной теплицы, она распутывала краденые веревки, разрезая ножницами узлы. О, страшная ночь, когда его так напугала снова вспыхнувшая болезнь! С той минуты, как к Жаку вернулось сознание, его неотступно преследовал образ Флоры, — точно белокурая дева-воительница, стройная и гибкая, она не сводила с него горящих глаз! В первые дни он не заговаривал о крушении, и окружающие из осторожности также хранили молчание. Однако в его памяти всплывали все новые подробности; Жак воссоздавал картину происшедшего, он ни о чем больше не мог думать и теперь, сидя у окна, с необъяснимым упорством только и делал, что отыскивал следы катастрофы и старался увидеть оставшихся в живых ее свидетелей. Почему Флоры нет на обычном посту, у переезда, где она всегда стояла с флажком в руке? Жак не решался спросить, и это только увеличивало тревогу, которую навевал на него мрачный дом, будто населенный призраками.
