— Жак, Жак!.. Он дышит, он жив. Ей-богу, жив!.. Я знала, что он тут, я видела, как его отбросило под тендер!
Северина потерянно следовала за нею. Они вдвоем уложили Жака возле изгороди, рядом с Анри Довернем, который ошалело озирался, видимо не понимая, где он находится и что происходит вокруг. Подошедший Пеке стоял возле машиниста, глубоко потрясенный его видом; обе женщины опустились на колени — Флора справа, Северина — слева от Жака — и поддерживали голову пострадавшего, с беспокойством следя за тем, как по его лицу пробегает судорога.
Наконец Жак приоткрыл глаза. Его тусклый взгляд упал на Флору, затем на Северину, однако он, видимо, не узнал их. Они не вызвали в нем никакого интереса. Но когда глаза машиниста остановились на «Лизон», издыхавшей в нескольких шагах от него, в них появилось выражение испуга, затем все возраставшего волнения. Ее — свою «Лизон» — он тотчас признал и тут же все вспомнил: две каменные глыбы на полотне, страшный удар, от которого затрещали кости и в ней, и в нем самом… Он, пожалуй, еще выкарабкается, но ее песенка спета! Нет, нельзя винить «Лизон» за то, что она стала так своенравна, — ведь она утратила былую подвижность после того, как застудилась в снегу, а потом — время идет, и к старости все грузнеют, становятся неповоротливыми. Вот почему он охотно прощает ей все, И Жак с глубокой скорбью наблюдал за предсмертными муками злосчастной «Лизон». Еще несколько минут — и ее не станет. Машина остывала, уголь в топке мало-помалу превращался в золу, хриплое дыхание, еще недавно с шумом вырывавшееся из пробитой груди, теперь напоминало едва слышное всхлипывание плачущего ребенка. Всегда лоснящаяся, «Лизон» лежала на спине, в луже, почерневшей от угля, бока ее были в грязи, перемешанной с пеной, она умирала столь же трагично, как умирает чистокровный скакун, которого смерть сразила прямо посреди улицы. Еще несколько мгновений сквозь разверстые раны можно было видеть, как работают ее внутренние органы: поршни содрогались, будто два одинаковых сердца, пар бежал по золотникам, точно кровь по жилам, шатуны, напоминавшие сведенные судорогой руки, лишь бессильно вздрагивали, словно тщетно цеплялись за жизнь; она медленно испускала дух: пар — источник ее могучей жизненной силы — иссякал, уходил безвозвратно. Смертельно раненная великанша теперь чуть дышала, казалось, она погружается в дремоту, наконец она затихла. «Лизон» была мертва — превратилась в нагромождение железных, стальных и медных обломков; эта исковерканная махина с треснувшим корпусом, с раздробленными конечностями и растерзанными, вывалившимися наружу внутренностями являла собою ужасное и скорбное зрелище, она походила на гигантский труп исполина, целый мир, в котором клокотала жизнь и из которого она была исторгнута с жестокими муками.
Поняв, что «Лизон» больше нет, Жак опять закрыл глаза, он тоже хотел умереть, он был очень слаб, и ему почудилось, что вместе с последним вздохом машины уходит и его жизнь; из-под сомкнутых век выкатывались слезинки и медленно сбегали по щекам. «Нет, это уж слишком!» — пронеслось в голове неподвижно стоявшего Пеке, и комок подступил к его горлу. Мало того, что их преданной подруги не стало, теперь еще и машинист, того и гляди, отправится вслед за нею! Стало быть, пришел конец их дружбе. Пришел конец совместным поездкам, когда «Лизон» мчала их на своей спине целые сотни лье, и они, все трое, так хорошо понимали друг друга, что не нуждались ни в слове, ни в жесте! Бедняжка «Лизон», какая она была сильная и послушная, как красиво серебрилась на солнце! И Пеке, хотя он в тот день не выпил ни капли, разразился бурными и неудержимыми рыданиями, от которых сотрясалось все его мощное тело.
Новый обморок Жака напугал Северину и Флору, привел их в отчаяние. Флора не в силах была стоять сложа руки и опрометью кинулась к дому, принесла оттуда камфарную водку и принялась растирать Жака. Несмотря на жестокую тревогу, обе женщины не могли без ужаса смотреть на бесконечную агонию оставшейся в живых лошади, у которой были отрезаны передние ноги. Она лежала неподалеку и, не умолкая, ржала; ее ржание так походило на исполненный невыразимой боли человеческий стон, что двое раненых пассажиров не вынесли этого и сами завыли, будто издыхающие животные. Этот душераздирающий вопль, это предсмертное ржание разносились далеко вокруг, и кровь леденела в жилах. Пытка становилась нестерпимой; дрожа от жалости и бессильного гнева, люди как безумные молили, чтобы кто-нибудь добил несчастное животное, которое так жестоко страдает; теперь, когда «Лизон» навеки затихла, истошный вопль раздавленной лошади звучал как последний жалобный аккорд катастрофы. Тогда Пеке, все еще захлебываясь от рыданий, схватил с земли сломанный топор и страшным ударом раскроил череп лошади. Над местом бойни воцарилась тишина.
