«Час восемнадцать, — промелькнуло в голове девушки. — Еще семь часов. Утром — в восемь шестнадцать — они будут тут».
Уже несколько недель ожидание этого поезда превратилось для нее в сущую муку. Она знала, что каждую пятницу, по утрам, курьерским поездом, который вел Жак, в Париж ехала и Северина; уже давно в душе Флоры жило только одно желание — выследить их, убедиться, что они тут, в поезде, и потом в ревнивой тоске повторять себе, что там, в столице, они без помех будут предаваться любви. Поезд уносился вдаль, и Флору охватывало невыносимое чувство бессилия от того, что она не может ухватиться за подножку заднего вагона и устремиться вслед за ними! Девушке чудилось, будто все эти колеса — одно за другим — рассекают ее сердце. Она так страдала, что однажды вечером, забившись в укромный уголок, собралась было обо всем донести в суд — ведь если эту женщину арестуют, все разом кончится; еще девчонкой Флоре довелось увидеть, какие гадости выделывали старик Гранморен и Северина, и она предполагала, что если судьи узнают об этом, то непременно упрячут распутницу в тюрьму. Но, взявшись за перо, она убедилась, что не так-то просто писать о подобных вещах. И потом, поверят ли ей судьи? Ведь богачи друг за дружку стоят! Чего доброго, ее еще запрут под замок, как сделали с Кабюшем. Нет! Уж коли мстить, так самой, нечего на других надеяться! Впрочем, она, в сущности, даже не собиралась мстить, ведь тот, кто мстит, стремится, как она слышала, причинить боль другим и таким путем избавиться от своей собственной боли; Флоре же хотелось другого — все уничтожить, испепелить дотла, как испепеляет молния. От природы она была горда и считала, что у нее есть право на любовь Жака, — разве она не сильнее и не краше той, другой? Одиноко бродя по отвесным тропинкам, каких много было в этом медвежьем углу, Флора порою останавливалась, встряхивала тяжелой гривой светло-русых волос и мечтала о том, чтобы подстеречь ту, другую, где-нибудь в лесной глуши и разрешить их спор единоборством. Никогда еще мужчины не прикасались к ней, они побаивались ее тяжелой руки, и в этом она видела залог своей неодолимой силы: конечно же она возьмет верх над той, другой!
Неделю назад в голове Флоры внезапно возникла новая мысль, она все глубже вонзалась в ее мозг, точно под ударами незримого молота: убить их, убить обоих, чтобы они тут больше не ездили, не ездили вместе в Париж! Она не рассуждала, просто повиновалась свирепому инстинкту разрушения. Ведь когда колючка впивалась ей в руку, она, не задумываясь, вырывала занозу, казалось, она способна была отсечь нарывавший палец! Да, надо убить, убить их — в первый же раз, когда они тут проедут, а для этого надо устроить крушение, положить поперек колеи какое-нибудь бревно, вынуть рельс, словом, все разбить, уничтожить! Ведь он на паровозе, впереди, и никуда не уйдет, превратится в лепешку, а она норовит ехать в переднем вагоне, поближе к нему, ей тоже не спастись! О других пассажирах — об этом безостановочно катившемся людском потоке — Флора и не думала. Что ей до них? Ведь она никого там не знает. Точно навязчивая идея, ее неотступно преследовала мысль пустить поезд под откос, не считаясь с жертвами, и постепенно девушке стало казаться, что только такая грозная катастрофа, чреватая кровью и человеческим горем, может стать для нее очистительным ливнем, в котором она омоет свое чудовищно разбухшее от слез сердце.
И все же в пятницу утром она заколебалась, никак не могла решить, в каком месте и каким способом вынуть рельс. Но вечером, закрыв шлагбаум на замок, она, повинуясь внезапной мысли, двинулась через туннель по направлению к железнодорожной ветке на Дьепп. То была ее излюбленная прогулка — подземный ход, как прямая сводчатая улица, тянулся больше чем на пол-лье; всякий раз, когда навстречу ей мчался поезд с ослепительно сверкавшим впереди огромным фонарем, она испытывала острое волнение: любой состав мог раздавить ее, должно быть, опасность, которой она с такой лихостью пренебрегала, и манила девушку сюда. В тот вечер, ускользнув от бдительного ока сторожа, Флора пробралась в туннель и дошла уже почти до середины, держась левой стороны, это давало ей уверенность, что встречные поезда непременно пройдут справа от нее; но тут она, как на грех, оглянулась, провожая глазами задние огни поезда, мчавшегося в Гавр; потом снова двинулась вперед, но поскользнулась и, стремясь сохранить равновесие, несколько раз повернулась на пятках, — и вдруг она обнаружила, что уже не помнит, в какой стороне скрылись красные огоньки. Несмотря на все свое мужество, Флора испуганно замерла на месте, руки у нее похолодели, в ушах все еще стоял оглушительный грохот колес, а волосы на непокрытой голове зашевелились от ужаса. Что она станет делать, когда появится поезд? Не зная, по какой колее он пойдет, она начнет метаться в разные стороны и наверняка угодит под колеса. Девушка попыталась сосредоточиться, вспомнить, куда прошел поезд, на что-то решиться. Но внезапно ее охватил ужас, и она, что было сил, наугад кинулась вперед. Нет! Она не желает погибать, прежде чем не погибнут от ее руки те двое! Флора спотыкалась о шпалы, скользила, падала, снова поднималась и во весь дух бежала дальше. Мысли мешались, ей чудилось, будто стены туннеля сдвигаются, чтобы раздавить ее, под сводом ей слышались какие-то несуществующие звуки, грозные голоса, ужасающий грохот. Она поминутно оборачивалась, ей казалось, будто жаркое дыхание паровоза обжигает шею. Дважды она вдруг проникалась уверенностью, что сбилась с верного пути и погибнет, если не побежит назад; тогда она резко останавливалась, а потом устремлялась в противоположную сторону. Так металась она взад и вперед во мраке и вдруг увидала вдали, прямо перед собой звезду, круглый и ярко пылающий глаз, который с каждым мгновением рос и рос. Флора напрягла всю свою волю, чтобы подавить властное желание кинуться назад. Теперь глаз походил на пылающий костер, на раскаленную пасть печи. Ослепленная, она наугад отпрыгнула влево, и поезд с грохотом промчался мимо, прижав ее к стене мощным порывом ветра. Пять минут спустя Флора — целая и невредимая — выбралась из туннеля со стороны Малоне.
