Как-то ночью она повстречала любовников на задах своего огорода и проводила их до сарая, где они обычно находили себе прибежище.
— Признаться, вы слишком добры, — сказала она Северине. — Ведь квартира-то ваша, я сама готова вытащить оттуда старую мерзавку за волосы… Задайте ей хорошую взбучку!
Однако Жак не хотел лишнего шума:
— Нет, нет, господин Дабади сам занялся этим, лучше потерпеть, но чтобы все было по закону.
— Еще до конца месяца, — объявила Северина, — я буду спать в ее спальне, и никто не станет нам мешать видеться в любой час.
Несмотря на темноту, Филомена заметила, как Северина нежно пожала руку своего любовника. Простившись с ними, она направилась к себе. Но шагах в тридцати остановилась и, пользуясь тем, что мрак скрывает ее, оглянулась. Глядя на нежную парочку, она чувствовала сильное волнение. От природы она не была завистлива, просто испытывала безотчетную потребность любить и быть любимой так, как Северина.
С каждым днем Жак становился все угрюмее. Уже дважды он под вымышленными предлогами уклонялся от свидания с Севериной, порой допоздна засиживался в доме Сованья только для того, чтобы избежать встречи с нею. А между тем он по-прежнему любил ее, страстно желал, и страсть эта все усиливалась. Но теперь в ее объятиях он вновь испытывал приступы ужасного недуга. В голове у него мутилось, и он порывисто отстранял молодую женщину, леденея от ужаса и чувствуя, что теряет власть над собою, что в нем просыпается жаждущий крови зверь. Жак искал спасения в изнурительной работе, не покидал паровоза по двенадцать часов кряду, совершал дополнительные рейсы, и, когда сменялся, все тело у него ныло от непрерывной тряски, а гортань горела от пронизывающего ветра. Другие машинисты жаловались на свое тяжкое ремесло, говоря, что оно за двадцать лет губит человека, а Жак готов был погибнуть немедленно, он словно радовался, когда смертельно уставал, чувствовал себя счастливым только в те минуты, когда «Лизон» мчала его вперед и он мог ни о чем не думать, а лишь внимательно следил за сигналами. Прибывая на конечную станцию, он, даже не помывшись, валился на постель и забывался тяжелым сном. Но, как только пробуждался, навязчивая идея опять начинала терзать его. Он старался возродить в себе былую нежность к «Лизон» и снова целыми часами чистил ее, требовал от Пеке, чтобы стальные части блестели, как серебро. Инспектора, которые на дистанции поднимались к нему на паровоз, поздравляли машиниста. Но Жак только качал головой, он был недоволен «Лизон», он-то хорошо знал, что с тех пор, как она застряла в снегу, ее словно подменили, в ней уже не было прежней силы и резвости. Во время ремонта штока и золотников машина, без сомнения, как бы потеряла долю души, лишилась той таинственной гармонии частей, которая по счастливой случайности была дарована ей при сборке и составляла ее жизненную силу. Машинист жестоко страдал из-за этого, недуг «Лизон» переполнял его горечью, он досаждал своим начальникам нелепыми жалобами, требовал бессмысленных исправлений, предлагая неосуществимые улучшения. Ему отвечали отказом, и он все больше мрачнел, был убежден, что «Лизон» очень больна и скоро станет ни на что не годной. Нежность к машине также становилась для него источником тоски: зачем только он любит, коль скоро обречен приносить гибель любимым существам? И Жак изливал на Северину свою полную отчаяния страсть, которую не могли умерить ни страдания, ни усталость.
Молодая женщина, разумеется, замечала, как изменился Жак, и сокрушалась, считая, что всему виной она, что он печален потому, что узнал о преступлении. И когда он вздрагивал в ее объятиях или порывисто отстранялся, избегая поцелуя, она была уверена, что он вспоминает обо всем и это приводит его в ужас. Она никогда больше не заговаривала об убийстве. И раскаивалась, зачем открыла ему душу: Северина уже почти не помнила, что в тот день, когда они лежали в постели тетушки Виктории, сгорая от страсти, она была буквально одержима стремлением во всем сознаться, и теперь не могла постичь, для чего она это сделала; Северина не отдавала себе отчета, что обрела покой именно после того, как посвятила Жака в кровавую тайну и тем самым привязала его к себе. С тех пор как он все узнал, ее любовь, ее влечение к нему все усиливались. То была ненасытная страсть наконец-то проснувшейся женщины, существа, созданного для ласк и лобзаний, любовницы, еще незнакомой с чувством материнства. Отныне она жила только Жаком и была вполне искренна, говоря, что мечтает раствориться в нем без остатка, навеки слиться с ним, жить одной жизнью. По-прежнему нежная и пассивная, она послушно ждала, чтобы он даровал ей наслаждение, а сама готова была, как кошечка, с утра до вечера дремать у него на коленях. Ужасная драма как будто не оставила следа в Северине, она лишь удивлялась тому, что была к ней причастна. Грязь, с которой она столкнулась в юности, тоже как бы не замарала ее душу, казавшуюся девственно чистой. Прошлое сделалось каким-то далеким, не мешало улыбаться, она бы даже не сердилась на мужа, если бы он не стал ей помехой. Но теперь ее ненависть к Рубо все усиливалась — по мере того как возрастала страсть к Жаку, стремление быть с ним неразлучной. Ведь он все знал, ни в чем ее не винил, и отныне она видела в нем господина, готова была пойти за ним хоть на край света, он мог обращаться с нею, как с вещью… Северина уговорила Жака подарить ей фотографическую карточку, она брала ее с собой в постель и засыпала, прижавшись губами к портрету; видя, что Жак несчастен, молодая женщина также чувствовала себя глубоко несчастной, хотя и не могла догадаться, что именно заставляет его так страдать.
