Долгий рассказ оживил в Северине тяжелые воспоминания и привел ее в сильное возбуждение; она вложила в этот вопль любви всю владевшую ею жажду радости и наслаждения. Однако Жак, также взволнованный и пылавший страстью, все еще отстранял ее:
— Нет, нет, обожди… Стало быть, когда ты всей тяжестью обрушилась ему на ноги, ты ощутила, как он умирает?
Неведомый роковой инстинкт вновь пробуждался в Жаке, волна ярости поднималась из глубин его существа, затопляла мозг, перед глазами пошли красные круги. Ему вновь остро захотелось проникнуть в тайну убийства.
— Ты говорила про нож… А что ты чувствовала, когда Рубо всадил в него нож?
— Какой-то глухой удар.
— А, глухой удар… И никакого хруста, ты уверена?
— Нет, нет, только удар.
— А потом по его телу прошла судорога, да?
— Да, оно трижды дернулось, и судорога медленно пробежала по его ногам.
— Стало быть, у него и ноги дергались? Не так ли?
— Да, в первый раз очень сильно, потом слабее, затем еще слабее.
— И он умер? Ну, а ты, что ты почувствовала, когда он умирал, вот так, от удара ножа?
— Я? Ей-богу, не знаю.
— Как это не знаешь? Зачем ты говоришь неправду? Скажи, скажи откровенно, что ты почувствовала… Огорчение?
— Нет, нет, вовсе не огорчение!
— Удовольствие?
— Что? Нет, не удовольствие.
— Что ж ты все-таки испытала, дорогая? Прошу тебя, расскажи мне все, все… Если б ты только знала… Скажи, что при этом испытывают?
— Господи! Разве об этом расскажешь?.. Это какой-то ужас, он охватывает тебя и уносит… Далеко, далеко! В ту минуту я пережила больше, чем за всю свою прошлую жизнь.
И тут, стиснув зубы, издав невнятный стон, Жак овладел ею; но Северина не просто отдавалась, она и сама словно овладевала им. Казалось, мрачная тайна смерти воспламенила их страсть, и они предавались любви с остервенелым сладострастием зверей, вспарывающих друг другу брюхо при случке. Слышалось только их хриплое дыхание. Кровоточащее пятно на потолке исчезло, печь потухла, в комнате становилось холодно — стужа просачивалась в нее. С парижских улиц, укутанных снежной пеленой, не доносилось ни звука. Внезапно из соседней комнаты, где жила продавщица газет, послышался храп. Потом снова воцарилась полная тишина, как будто спящий дом провалился в темную бездну.
Жак, все еще державший Северину в объятиях, вдруг почувствовал, что она засыпает, — неодолимый сон сразил ее, как молния. Утомительная поездка, долгое ожидание в доме Мизара, бурная ночь — все это свалило ее. Она, как ребенок, пролепетала «спокойной ночи» и тотчас заснула, ровно дыша. Часы с кукушкой прозвонили три раза.
Еще почти целый час Жак поддерживал Северину левой рукою, которая постепенно начинала неметь. Едва он пытался закрыть глаза, как чьи-то невидимые пальцы, казалось, упрямо приподнимали его веки. Комнату окутал мрак. В ней уже ничего нельзя было различить, печка, мебель, стены — все тонуло во тьме; лишь повернув голову, он разглядел бледные квадраты окон — неподвижные, призрачные, как во сне. Несмотря на крайнюю усталость, мозг его напряженно работал, и Жак бодрствовал, без конца разматывая один и тот же клубок мыслей. Всякий раз, когда он усилием воли пытался заставить себя заснуть, на него накатывали все те же неотвязные думы, перед ним проходили все те же образы, пробуждались все те же ощущения. Он лежал с широко раскрытыми глазами, вперив неподвижный взгляд в темноту, и перед ним с какой-то механической закономерностью вновь и вновь возникала во всех подробностях сцена убийства. Она повторялась раз за разом, без малейших изменений, заполняя его мозг и доводя до безумия. Нож с глухим ударом входил в горло жертвы, все тело трижды содрогалось, жизнь уходила вместе с волною горячей крови, и Жаку чудилось, будто этот красный поток бежит по его руке. Двадцать, тридцать раз нож все входил в горло, и тело содрогалось. Видение повторялось, росло, распирало мозг, душило, казалось, еще немного — и ночь разлетится вдребезги! Вот если бы нанести такой удар, утолить давнишнее желание, изведать этот трепет, насладиться минутой, за которую человек переживает больше, чем за всю свою жизнь!
