Рубо неподвижно стоял на платформе: он дежурил в ту ночь.
— Черт побери! — со смехом сказал он. — Вам, видно, не терпится лечь в постель… Спите спокойно.
— Спасибо.
Отодвинув состав назад, Жак дал свисток и направил паровоз в депо. Огромные двустворчатые ворота были распахнуты, и «Лизон» углубилась в крытое помещение, своего рода галерею длиною метров в семьдесят: на двух рельсовых путях там умещалось шесть паровозов. Здесь было очень темно, четыре газовых рожка едва освещали мрак, и большие колеблющиеся тени как будто усиливали тьму; порою ломаные молнии воспламеняли стеклянную крышу и высокие окна справа и слева, и тогда, точно в зареве пожара, можно было различить растрескавшиеся стены, почерневшие от сажи балки, всю ветхую бедность приходившего в негодность сооружения. Тут уже дремали два остывших паровоза.
Пеке, не теряя времени, начал тушить огонь в топке. Он усердно орудовал кочергой, и горящие угольки, вылетая из поддувала, падали в вырытую в земле канавку.
— Умираю с голоду, пойду заморить червячка, — объявил он. — А вы?
Жак ничего не ответил. Хотя машинист очень спешил, он не хотел покидать «Лизон», прежде чем не погаснет огонь и не упадет давление в котле. Это была добросовестность хорошего работника, вошедшая в привычку, и он никогда не отступал от нее. Когда у Жака было время, он оставлял паровоз только после того, как придирчиво осматривал его и вытирал с не меньшей тщательностью, чем вытирают любимую лошадь.
Вода сильной струей ударила в дно канавки, и только тогда машинист воскликнул:
— Быстрей, быстрей!
Чудовищный раскат грома заглушил его слова. На этот раз высокие окна помещения так отчетливо обозначились на фоне вспыхнувшего неба, что легко было сосчитать разбитые в них стекла. Лист железа, зажатый стоймя в тиски, которые были установлены здесь для текущего ремонта, издал протяжный звон, точно колокол. Старые стропила затрещали.
— Дьявол! — выругался кочегар.
Жак в отчаянии махнул рукой. Все пропало! Проливной дождь обрушился на паровозное депо. Потоки воды угрожали пробить стеклянную крышу. Должно быть, некоторые стекла уже были выбиты, потому что на «Лизон» полились тонкие струйки воды. Яростный ветер ворвался в незапертые ворота; казалось, еще немного, и ветхое строение рухнет.
Пеке перестал возиться у паровоза:
— Ну, остальное завтра… Хватит наводить лоск…
Он вновь вернулся к занимавшей его мысли:
— Надо поесть… Все равно придется переждать ливень, а уж потом отправимся на боковую.
Столовая помещалась тут же, при депо; а для ночлега машинистов и кочегаров Компания снимала дом на улице Франсуа-Мазлин: там расставили кровати для тех, кто приезжал в Гавр вечером и уезжал только на следующий день. Идти туда в такой ливень — вымокнуть до нитки.
И Жак последовал за Пеке, который прихватил небольшую корзинку с провизией, принадлежавшую машинисту, чтобы тому не пришлось нести ее, Кочегар знал, что в ней лежат два куска холодной телятины, хлеб и едва начатая бутылка вина — это и подстегивало его аппетит. Дождь шел все сильнее, новый раскат грома потряс паровозное депо. Когда Жак и Пеке вышли в маленькую дверь, что вела налево, в столовую, «Лизон» уже начала остывать. Всеми покинутая, она дремала во мраке, который изредка освещали яркие молнии, и струйки дождя бежали по ее крупу. Возле нее из небрежно завернутого крана струилась вода; вскоре натекла делая лужа, она все ширилась, достигла колес машины и постепенно наполняла канавку.
Перед тем как пройти в столовую, Жак решил умыться. В соседней комнате всегда имелась горячая вода и тазы. Он достал из корзинки кусок мыла и смыл с лица и рук дорожную грязь; Жак, как все машинисты, обычно возил с собой чистую одежду; поэтому он мог переодеться с ног до головы, что, впрочем, и делал из кокетства всякий раз, когда, приезжая поздно вечером в Гавр, отправлялся на свидание. Пеке уже поджидал его в столовой: он вымыл только руки да кончик носа.
Это была небольшая, голая комната, выкрашенная в желтый цвет, тут находилась только плита, на которой разогревали пищу, и привинченный к полу обеденный стол; вместо скатерти на нем лежал цинковый лист. Убранство довершали две скамьи. Каждый приносил еду с собой, тарелки заменяла бумага, ели с кончика ножа. Свет в комнату падал через широкое окно.
