Едва Северина вошла, на нее пахнуло теплым застоявшимся воздухом; она видела только Ками-Ламотта, пристально смотревшего на нее. Он не пригласил ее сесть и намеренно хранил молчание, ожидая, пока она объяснит цель своего визита. Молчание затянулось, но тут, в результате крайнего напряжения, Северина, почуяв опасность, внезапно овладела собой, сделалась очень спокойной и осмотрительной.
— Милостивый государь, — проговорила она, — простите, что я, полагаясь на вашу благосклонность, отваживаюсь напомнить о себе. Вам известно, какую невозместимую потерю я понесла, и теперь, осиротев, я осмелилась подумать о вас в надежде, что вы защитите нас и окажете нам помощь, как это делал ваш друг и мой покровитель, о котором я не перестаю скорбеть.
И Ками-Ламотт вынужден был жестом пригласить ее сесть — так безукоризненно прозвучала эта фраза, в которой не было ни излишнего уничижения, ни преувеличенного горя, а одно лишь присущее женщинам искусство лицемерия. Но он все еще не произносил ни слова и также опустился в кресло, ожидая, что будет дальше. Поняв, что нужно объясниться, Северина продолжала:
— Я позволю себе напомнить, что имела честь встречать вас в Дуанвиле. Ах, то была счастливая пора моей жизни!.. А ныне пришли плохие дни, и я могу прибегнуть только к вам, милостивый государь! Заклинаю вас именем того, кого мы оба потеряли. Вы любили усопшего, довершите же его благодеяние, замените его мне.
Он слушал, он смотрел на нее, и его подозрения несколько рассеивались — так она была прелестна, так естественно звучали ее жалобы и мольбы. Письмецо, обнаруженное им в бумагах Гранморена — две строчки без подписи, — могло принадлежать, видимо, только Северине, чьи интимные отношения с председателем суда были ему известны; а когда слуга доложил о ее приходе, его предположение обратилось в уверенность. И Ками-Ламотт прервал разговор со следователем только для того, чтобы раз и навсегда в этом убедиться. Но как может быть замешано в преступлении такое мягкое и кроткое существо?
Он захотел избавиться от сомнений. И, сохраняя суровый вид, сказал:
— Объяснитесь, сударыня… Я вас прекрасно помню и охотно буду вам полезен, если ничто этому не помешает.
Тогда Северина откровенно рассказала, что мужу ее грозит отстранение от должности. Ему сильно завидовали — и по причине его достоинств, и по причине высокого покровительства, которым он дотоле пользовался. И вот теперь, полагая его беззащитным и надеясь восторжествовать, усилили происки. Северина, впрочем, не называла имен; она говорила сдержанно, хотя опасность уже неотвратимо надвигалась. Она и решилась-то на эту поездку в Париж только потому, что была глубоко убеждена в необходимости действовать безотлагательно. Завтра, пожалуй, будет уже поздно: она взывала о немедленной помощи и поддержке. И все это сопровождалось таким множеством логичных доказательств и веских соображений, что и впрямь было невозможно усмотреть в ее приезде какую-либо иную цель.
Ками-Ламотт подмечал в Северине все — вплоть до едва заметного подергивания губ; и он нанес первый удар:
— Но почему, собственно, Компания станет увольнять вашего супруга? Ведь он ни в чем не проштрафился.
Она также не сводила с него глаз, изучая малейшую складку на его лице, старалась угадать, обнаружил ли он письмо; и хотя вопрос его прозвучал совершенно невинно, Северина внезапно прониклась уверенностью, что письмо тут, в кабинете, быть может, в этом столе; он все знал и расставлял ей западню, желая увидеть, отважится ли она заговорить об истинных причинах ожидавшегося увольнения Рубо. К тому же ее поразил его тон, и она почувствовала, как светлые утомленные глаза этого человека проникают в самую ее душу. И она отважно устремилась навстречу опасности:
— Господи! Это просто чудовищно, милостивый государь, но подозревают, будто мы убили своего благодетеля из-за этого злосчастного завещания. Нам без труда удалось доказать свою невиновность. Однако от такого рода отвратительных обвинений всегда что-то остается, и Компания, очевидно, страшится скандала.
И он снова был поражен, приведен в замешательство ее откровенностью, а главное — искренним тоном. Ко всему еще Северина, которую он нашел сначала ничем не примечательной, теперь казалась ему просто обворожительной — так пленяли ее покорные, нежные голубые глаза под гривой черных волос. И, восхищаясь, он с завистью подумал о своем покойном друга Гранморене: ну, и крепкий же был старик! Ведь, вот дьявол, был десятью годами старше его, а до самой смерти окружал себя подобными созданиями, между тем как сам он, Ками-Ламотт, уже сейчас должен отказываться от такого рода развлечений, дабы сохранить последние крупицы здоровья! Она и впрямь удивительно изящна, просто прелесть… И на холодном лице важного чиновника, озабоченного весьма неприятным делом, на мгновение появилась улыбка ныне уже платонического ценителя женской красоты.
