Том 13. Мечта. Человек-зверь - страница 109

Жак убегал под покровом печальной ночи. Он взлетел по тропинке на косогор, потом сбежал в узкую долину. Осыпавшиеся под ногами камни испугали его, он метнулся влево, очутился в густом кустарнике, сделал крюк и выбрался на небольшое пустынное плато в противоположной стороне. Очертя голову устремился вниз и чуть не напоролся на изгородь возле железной дороги: грохоча и извергая пламя, прямо на него надвигался поезд; в первое мгновение Жак даже не сообразил, в чем дело, и замер от ужаса. Ах да, все эти люди, этот безостановочный поток катится мимо, между тем как он изнывает тут в смертельном ужасе! Он снова сорвался с места, куда-то карабкался, сбегал вниз. И всюду на его пути вставала стальная колея: она то ныряла, как в пропасть, в глубокие выемки, то взлетала на высокие насыпи, заграждавшие горизонт, будто гигантские баррикады. Пустынная местность, изборожденная невысокими холмами, унылая и мрачная, без единого клочка возделанной земли, напоминала лабиринт, в котором, не находя выхода, металось его безумие. Какое-то время он бежал по склону, и внезапно перед ним возникло огромное круглое отверстие, черная пасть туннеля. Поезд с воем и свистом устремился туда и бесследно исчез, как будто его поглотила эта разверстая дыра, но вокруг еще долго-долго вздрагивала почва.

И тогда Жак, словно у него подломились ноги, повалился ничком на землю у самого полотна; уткнувшись лицом в траву, он разразился судорожными рыданиями. Господи! Стало быть, к нему опять возвратилась эта страшная болезнь? А он-то надеялся, что совсем выздоровел. Да, он хотел убить ее, эту девушку!. «Убить женщину, убить женщину!» Слова эти еще с ранней юности звучали в его ушах всякий раз, когда лихорадочное, бешеное вожделение охватывало его. Другие с пробуждением зрелости мечтают обладать женщиной, а он был одержим одной только мыслью — убить ее! Зачем лгать себе: едва он увидел обнаженное тело Флоры, ее белую грудь, он схватил эти проклятые ножницы, чтобы с размаху вонзить их в трепетную плоть. И дело совсем не в том, что она сопротивлялась, о нет! Им двигала жажда наслаждения, он был весь во власти желания, такого жгучего, что ему и теперь приходится цепляться за траву, — до того велик соблазн броситься назад и убить девушку! Господи! И кого? Ее, Флору, эту маленькую дикарку, что росла на его глазах, Флору, которая, как он только что понял, всей душой его любит! Скрюченные пальцы Жака впились в землю, рыдания разрывали ему грудь, он судорожно всхлипывал, раздавленный безысходным отчаянием.

И все-таки он силился успокоиться, ему хотелось понять. Почему он так отличается от других? Еще там, в Плассане, в годы юности, он часто спрашивал себя об этом. Может, дело в том, что мать, Жервеза, родила его почти девочкой в пятнадцать с половиной лет? Впрочем, он был уже вторым ребенком: Жервезе едва исполнилось четырнадцать, когда на свет появился старший, Клод. А ведь ни на Клоде, ни на младшем брате, Этьене, никак не отразилось то, что мать родила их так рано, а отец — этот бессердечный красавец Лантье, из-за которого она пролила столько слез, — был ей почти сверстником. Но как знать, может, и его братья тайно страдают какой-нибудь болезнью, особенно Клод: ведь его снедает столь яростное желание стать художником, что, по общему мнению, эта страсть превратила его в какого-то безумца. Надо сказать, в их семье никто не мог похвалиться уравновешенностью, а многие попросту страдали психическим расстройством. Жак и сам порою чувствовал, что не избавлен от наследственного недуга; не то что бы здоровье у него было слабое, но он испытывал такой страх перед приступами своей болезни и так стыдился ее, что одно время совсем извелся; страшнее было другое: внезапная утрата душевного равновесия, когда сознание его помрачал какой-то дурман, все принимало искаженные формы, мир привычных представлений рушился, и его внутреннее «я» ускользало из-под контроля. И тогда Жак уже не принадлежал себе — руки и ноги его больше не слушались, они подчинялись таившемуся в нем бешеному зверю. А между тем он совсем не пил, отказывал себе даже в стаканчике водки, потому что как-то заметил, что и капля алкоголя делает его безумным. Мало-помалу он пришел к мысли, что расплачивается за других — за своих дедов и прадедов, за целые поколения горьких пьяниц, от которых он унаследовал испорченную кровь: она медленно отравляла ему мозг и превращала его в первобытного дикаря, который, точно свирепый волк, терзал в леоной чаще женщин.