Нет, сотни простаков стоят в молчанье строгом.
«Потише! — говорят. — Свершилось, стал он богом!
Голосовали мы. То был народа глас».
Да, понял я — позор сошел тогда на нас.
Но кто ж голосовал? Кто возле урны, ловкий,
Все видел, словно днем, в ночной баллотировке?
Как те бесстыдные произошли дела?
И где же был закон, свобода где была?
Каков подлог!
Толпа скотиною бездушной
Бредет, пономарю и стражнику послушна.
Народ, ты видишь ли, как жадно, чтоб пожрать
Твой дом, твой сад, леса, поля, за пядью пядь,
Люцерну для скота и яблоки для сидра, —
Все шире с каждым днем пасть разевает гидра?
О люди, век дрожа над сеном и зерном,
Вы сами сделали их вашим божеством!
За деньги куплены и ваша честь и вера,
И вас на выборы с усмешкой тащат мэры.
В руках у старосты церковные дела;
Пройдоха поп вопит: «Диаволу хвала!»
Глупец готов вспылить, как вспыхивает спичка;
Обвешивать вошло у торгашей в привычку…
А государственных собрание мужей!
Не видят, филины, что делает злодей!
Трибуна и печать для них — простые фразы.
Фат светлого ума боится, как заразы,
Хоть заразиться он не может нипочем.
Обедню, оргии и бога — все гуртом
Валят в один котел поклонники Вольтера
И то берутся вдруг за охраненье веры,
То милую свою за талию берут.
Добряк склоняется восторженно под кнут.
У виселиц стоят свидетели немые.
Маклак прижмет одних, его ж прижмут другие.
Солдаты старые, разившие как львы,
Превращены теперь в дворняжек. О, все вы,
В душе подобные панурговым баранам,
Вы восторгаетесь Картушем-шарлатаном!
Сутяги грязные, мещане, по домам
Засевшие своим, ужели мнится вам,
Что вы и есть народ и получили право
Нам господина дать? О, жалкая орава!
Но нет, до этих прав святых не досягнет
Ни Франция сама, ни Франции народ.
Узнайте ж: истина не разлетится пылью!
Свобода — не тряпье, источенное гнилью,
Не у старьевщика висящий старый хлам,
И если в западню народ попался сам,
То право высшее, стремясь к священной цели,
В сердцах избранников живет как в цитадели.
Кто сможет деспоту ответить напрямик,
Тот будет навсегда прославлен и велик.
Вы счастья ищете, о жалкие пигмеи,
В болоте мерзостном, в грязи, благоговея
Пред этой падалью, одетою в багрец!
Но верным истине останется борец.
В падении других я не приму участья.
Я честен. У меня не вырвет самовластье
Свободы, и любви, и голубых высот.
«Пускай ослепнет мир — зари он не убьет.
Кругом рабы, но я свободен между ними», —
Так говорил Катон. В Париже, как и в Риме,
Нет поражения, раз кто-то на ногах.
Кровь наших прадедов, кипящая в сынах,
Великой Франции история и право,
Вся нация моя со всей своею славой
В том воплотится вновь, кто не сдался врагам.
Так столп единственный поддерживает храм.
Так родина моя жива в бойце едином,
Так смерч, сразивший всех, замрет пред гражданином!
