— Ну, нет, меня не обманешь! Я ведь вижу, что жизнь — это ловушка, поставленная для меня природой!
— А — любовь? — спросил Дух жизни.
— Благодарю, я, слава богу, не поэт! Я не войду ради кусочка сыра в железную клетку неизбежных обязанностей!
Но всё-таки он был человек не особенно даровитый и потому решил взять должность профессора философии.
Приходит к министру народного просвещения и говорит:
— Ваше высокопревосходительство, вот — я могу проповедовать, что жизнь бессмысленна и что внушениям природы не следует подчиняться!
Министр задумался: «Годится это или нет?»
Потом спросил:
— А велениям начальства надо подчиняться?
— Обязательно — надо! — сказал философ, почтительно склонив вытертую книгами голову. — Ибо страсти человечьи…
— Ну, то-то! Лезьте на кафедру. Жалованья — шестнадцать рублей. Только — если я предпишу принять к руководству даже и законы природы, смотрите — без вольнодумства! Не потерплю!
И, подумав, он меланхолически сказал:
— Мы живём в такое время, что ради интересов целостности государства, может быть, и законы природы придётся признать не только существующими, но и полезными — отчасти!
«Чёрта с два! — мысленно воскликнул философ. — Дойдёте вы до этого, как же…»
А вслух — ничего не сказал.
Вот он и устроился: еженедельно влезал на кафедру и по часу говорил разным кудрявым юношам:
— Милостивые государи! Человек ограничен извне, ограничен изнутри, природа ему враждебна, женщина — слепое орудие природы, и по всему этому жизнь наша совершенно бессмысленна!
Он привык думать так и часто, увлекаясь, говорил красиво, искренно; юные студентики восторженно хлопали ему, а он, довольный, ласково кивал им лысой головой, умилённо блестел его красненький носик, и всё шло очень хорошо.
Обеды в ресторанах были вредны ему, — как все пессимисты, он страдал несварением желудка, — поэтому он женился, двадцать девять лет обедал дома; между делом, незаметно для себя, произвёл четверых детей, а после этого — помер.
За гробом его почтительно и печально шли три дочери с молодыми мужьями и сын, поэт, влюблённый во всех красивых женщин мира. Студенты пели «Вечную память» — пели очень громко и весело, но — плохо; над могилой товарищи профессора говорили цветистые речи о том, как стройна была покойникова метафизика; всё было вполне прилично, торжественно и даже минутами трогательно.
— Вот и помер старикашка! — сказал один студент товарищам, когда расходились с кладбища.
— Пессимист он был, — отозвался другой.
А третий спросил:
— Ну? Разве?
— Пессимист и консерватор.
— Ишь, лысый! А я и не заметил…
Четвёртый студент был человек бедный, он озабоченно осведомился:
— Позовут нас на поминки?
Да, их позвали.
Так как покойный профессор написал при жизни хорошие книги, в которых горячо и красиво доказывал бесцельность жизни, — книги покупались хорошо, и читали их с удовольствием — ведь что ни говорите, а человек любит красивое!
Семья была хорошо обеспечена — и пессимизм может обеспечить! — поминки были устроены богатые, бедный студент на редкость хорошо покушал и, когда шёл домой, то думал, добродушно улыбаясь:
«Нет — и пессимизм полезен…»
А ещё был такой случай.
Некто, считая себя поэтом, писал стихи, но — почему-то всё плохие, и это очень сердило его.
Вот однажды, идёт он по улице и видит: валяется на дороге кнут — извозчик потерял.
Осенило поэта вдохновение, и тотчас же в уме его сложился образ:
Как чёрный бич, в пыли дорожной
Лежит — раздавлен — труп змеи.
Над ним — рой мух гудит тревожно,
Вокруг — жуки и муравьи.
Белеют тонких рёбер звенья
Сквозь прорванную чешую…
Змея! Ты мне напоминаешь
Любовь издохшую мою…
А кнут встал на конец кнутовища и говорит, качаясь:
— Ну, зачем врёшь? Женатый человек, грамоту знаешь, а — врёшь! Ведь не издыхала твоя любовь, жену ты и любишь и боишься её…
Поэт рассердился:
— Это не твоё дело!..
— И стихи скверные…
— А тебе и таких не выдумать! Только свистеть можешь, да и то не сам.
— А всё-таки зачем врёшь? Ведь не издыхала любовь-то?
— Мало ли чего не было, а нужно, чтоб было…
— Ой, побьёт тебя жена! Отнеси-ка ты меня к ней…
— Как же, дожидайся!
— Ну, бог с тобой! — сказал кнут, свиваясь штопором, лёг на дороге и задумался о людях, а поэт пошёл в трактир, спросил бутылку пива и тоже стал размышлять, но — о себе.
