И, в презрении к себе самому, снова разгоралась мысль о смерти. Но теперь она уже не изнутри поднималась, а подходила извне, как будто от этих людей, которые всеми своими словами победно говорили ему:
«Ты — выдуманный человек, ты никуда не годишься, ни на что не нужен, и ты глуп, а вот мы — умные, мы — действительные, нас — множество, и это нами держится вся жизнь».
Они все дышали этою мыслью, они улыбались ею, снисходительно высмеивая Макара, она истекала из их глаз, была такая же гнилая, как их лица, грозила отравить.
Макар угрюмо замолчал…
…Но вдруг случилось что-то неожиданное и простое, что сразу поставило его на ноги: однажды в палату вошли трое знакомых людей — весёлый, чёрный, как цыган, пекарь и ещё двое: кособокий подросток, с лицом хорька, и здоровый, широкоплечий, сердито нахмурившийся парень.
Виновато улыбаясь, ласково моргая глазами, сконфуженные чистотою больницы, они остановились у двери, оглядывая койки.
— Вон он, — тихо вскричал пекарь, указывая пальцем на Макара и оскалив белые зубы.
Точно боясь проломить пол, они на цыпочках, гуськом подошли к нему, пряча за спиною тёмные руки с какими-то узелками в них, двое улыбались ласково, третий — сумрачно и как бы враждебно.
— Во-он он, — повторил пекарь, по-бабьи поджимая губы и дёргая себя за чёрную бородку обожжённой рукою в красных шрамах, а подросток уже совал Макару бумажный пакет и, захлёбываясь словами, говорил тихонько, торопливо:
— Алимоны, отличные… с чаем будешь…
— Здоро́во! — сказал широкоплечий парень, сердито встряхнув руку Макара. — Ну — как? Похудел…
— Не больно! — подхватил пекарь. — Конечно — болезнь не ласкает, а ничего! Мы — поправимся, во — ещё! Накося тебе: сушки тут, чаю осьмуха, ну — сахар, конечно…
— Курить — дают? — спрашивал сердитый парень, опуская руку в карман.
— Братцы, как я рад, — бормотал Макар, взволнованный почти до слёз.
— Не дают — курить? — глядя в сторону, угрюмо допрашивал парень, шевеля рукою в кармане синих пестрядинных штанов[33]. — Ну, пёс с ними! Я и табаку припас и леденцов: когда курить охота, ты — леденца пососи, всё легче будет… хоша и не то! Чистота у тебя тут, ну-ну-у!..
Макар видел, что двое отчаянно притворяются весёлыми и развязными, а третий, напрягаясь до пота, хочет казаться спокойным, — и всем не удаётся игра: три пары глаз жалобно мигают, мечутся, бегая из стороны в сторону, стараясь не встречаться друг с другом и не видеть Макаровы глаза.
— Ну — спасибо! — бормотал он, задыхаясь.
Они сели, двое на койку, один — на табурет, подросток превесело спросил:
— Когда на выписку?
Пекарь сказал:
— Чего спрашивать? Сам видишь — хоть сейчас!
А третий деловито посоветовал:
— Ты, брат, как снимешься, к нам вались!
И заговорили вперебой все трое:
— Конечно…
— Работу выищем полегче…
— Тут — праздники, рождество…
— Скучно лежал?
— Конечно, что спрашивать?..
— Так-то вот…
Дрожащими руками Макар хватал их жёсткие руки, смеясь, всхлипывая…
— Ах, братцы… чёрт возьми…
Они вдруг замолчали, и сквозь слёзы Макар видел, что нарочитое оживление их исчезло, три пары глаз покраснели, и вдруг за сердце его схватил тихий шёпот:
— Э-эх, ты! Как же это ты, а?
— Уда-арил ты на-ас…
Третий голос добавил также тихо, но внушительно:
— А ещё говорил — братцы, говорил, правда, говорил…
— Разве этак можно?
— Братцы, говорил, а сам?..
Смеясь, плача, задыхаясь от радости, тиская две разные руки, ничего не видя и всем существом чувствуя, что он выздоровел на долгую, упрямую жизнь, Макар молчал.
А сердитый парень, деловито покрывая голую грудь Макара одеялом, ворчал:
— Да, брат, говорил, говорил, а сам вон что… Однако-же не простудить бы тебя, мы народ с воли, холодный…
За окнами густо падал снег, хороня прошлое…
