— Здравствуйте, — кивает она доктору пышно причёсанной головкой, её невинные глаза смущённо хмурятся.
Доктор жмёт ей руку и спрашивает, глядя в сторону:
— Как живём?
— Прекрасно. Я сказала, чтобы обед подали здесь…
Она тотчас исчезает, а Паморхов смотрит в лицо доктора.
— Э-с?
— Н-да, цветёт…
— Она, брат, любит меня…
— Ты спрашиваешь?
— Нет, я знаю.
Доктор снова шагает, равнодушно говоря:
— Выдумала она тебя.
— Что? — сердито восклицает Паморхов. — Как это — выдумала?
— А как всегда: мы выдумываем их, они нас…
— Ну, это, брат, плоско! И ты врёшь…
Толстая рябая горничная вносит поднос с посудой и бутылками вина.
— Тише! — сердито кричит Паморхов и вдруг улыбается, невнятно говоря:
— Я всё знаю, но ничего не вижу…
— Как? — спросил доктор, прислушиваясь.
— Какие же новости в городе? — спрашивает Капитолина, снова входя.
— Дьякон скоро помрёт.
— Ах, боже мой! Это вы нарочно, чтобы позлить меня?
— Какие же новости могут быть у врача? Ну, Головиха собирается родить.
— Садитесь, пожалуйста…
— Опять дождик, — бормочет Паморхов, наливая себе херес. — Будемте, господа, веселее, чёрт возьми мою наружность.
Доктор глотает водку, говоря:
— Ну, это уж напрасно — вино для тебя вредно!
— Яд, знаю!
— Как хочешь…
Капитолина прилежно кушает и сладостно вздыхает от удовольствия. Доктор ест неохотно, как будто брезгливо, Паморхов — отщипывая кусочки пшеничного хлеба, глотает их, точно ворон, и, покашливая, наливает себе ещё вина.
— Всё-таки должны быть новости! — говорит Капитолина, откидываясь устало на спинку кресла. — Вы читаете газеты, ходите в собрание.
— Молодая вы, вот вам и кажется, что должны быть новости, — цедит доктор сквозь зубы, искоса заглядывая в глубокий вырез платья на груди женщины. Лицо Паморхова блаженно тает, но глаза его, отражая огонь камина, блестят жутко, безумно. Он судорожно проводит пальцем по серебряной щетине верхней губы и, глотнув вина, каждый раз сладко жмурится.
На столе — кофейник, синее пламя спирта колышется под красною медью.
— А что, если я — сигарну? Э-с?
— Это очень вредно тебе, — равнодушно говорит доктор, закуривая.
Серая улыбка расплывается по плюшевому лицу Паморхова, он вздыхает, покачивая головой, и гонит ладонью дым сигары в лицо себе.
— Ты, брат, удивительно сух! Как ты жил? Не понимаю…
— Жил, как все, — скверно.
— Как все? Ну, нет… я жил не скверно… нет! Я, брат, ещё отроком чувствовал себя уже… как это сказать?
— Ах, говорите без вопросов, — просит женщина, наливая себе коньяк в маленькую рюмку на длинной ножке.
— Это невозможно, Капочка! Накапай и мне коньячку — можно?
Доктор молча приподнял плечи и брови.
— Предо мной всю жизнь горели вопросы, как свечи пред иконой, — хорошо сравнение, доктор?
— Кощунственно.
— А тебе что?
— Истории о живых людях так интересны, и понимаешь их лучше, чем книги, но эти вопросы ужасно путают всё, — говорит Капитолина.
— Подожди! — воскликнул Паморхов. — Ты говоришь, доктор, что меня выдумали, что я сам себя выдумал… Это — вздор! Я себя — знаю. В сущности, я превосходный человек…
— Это… неожиданно! — сказал доктор, с любопытством взглянув на хозяина. — А впрочем, продолжай…
— И буду. Очень жаль, что никто не догадался вовремя, какой я интересный человек, какой оригинал, — торопливо и задыхаясь говорит Паморхов.
За окном черно. В сумраке комнаты, в углу неприятно выделяются изломанные очертания филодендрона, воздушные корни, точно длинные черви, чёрные листья, как уродливые ладони с расплющенными пальцами.
— Ещё в отрочестве, — тяжело кипят слова хозяина, — меня, так сказать, взял в плен вопрос — почему нельзя? И я всю жизнь пытался найти последнее нельзя, дальше которого — некуда идти…
Доктор искоса, сквозь дым смотрит в лицо хозяина внимательно и недоверчиво, взглядом следователя, а Капитолина, глядя в огонь, дремотно улыбается.
— Мои якобы безобразия — только попытки понять — а почему нельзя?
— Ты что читаешь? — спросил доктор.
— Читаю? — удивился Паморхов, но, тряхнув головою и хрипло смеясь, сказал: — Ага, ты думаешь, что я из книг? Ну, брат, я не глупее писателей…
— Продолжай, — попросил доктор, спокойно вытягивая ноги к огню. — Только не философствуй. Факт — выше философии.
