Она часто спрашивала:
— Как ты назвал имя-то?
Помолчав, отчётливо повторяла имя и снова спрашивала:
— А по-русски как будет?
— Не знаю. У нас нет эдаких имён.
— Разве не было у нас таких святых? — недоверчиво и невесело спрашивала она.
Павел — хохотал.
— Святые — это, брат, не по нашей части! Мы живём в аду, они у нас не водятся…
— Будут! — сказала однажды Лиза.
Это краткое слово прозвучало странно, точно первый, после полуночи, удар колокола, возвещающий во тьме ночной рождение нового дня. Павел посмотрел в лицо подруги — но не заметил в нём ничего особенного. Подумав, он осведомился:
— Ты что это имена спрашиваешь?
Опустив голову, она не ответила. Тогда он ласково приподнял её лицо и, смеясь, спросил ещё:
— Может — молиться собираешься за них? А?
— Что ж, — сказала она, — я и молюсь. Только я — без имён, а просто: помоги, господи, тем, кто добро делает для людей! Смейся, мне всё равно.
— Бесполезно это, Лиза!
— Кто как может, так и должен помогать хорошим людям.
— Полно, Лиза! Нет, тебе надо учиться иначе помогать…
— Выучусь — буду иначе…
И, прижавшись к нему, сказала:
— Это ведь ничего: обидеть их это не может…
Павел обнял её и замолчал, думая о чём-то неясном и большом.
Товарищи видели, что он прячет часть своего времени и от них и от жены, относит его куда-то в сторону, но — молчали, притворяясь, что верят его объяснениям.
Только весёлый литейщик Михайло Сердюков спросил однажды:
— Что, Паша, и ты сударушку завёл?
Застигнутый врасплох, Павел смущённо спросил:
— А кто ещё?
Рябой, вихрастый Михайло взмахнул обожжёнными руками и — захохотал.
— Ловко я тебя поддел! Что, брат, а? Ну, теперь я донесу жене на тебя…
— Нет, ты не говори! — серьёзно попросил Павел.
— Что дашь? Давай Некрасова, ну?
— Не дам. А сказать ей — сам скажу…
Сердюков удивлённо взглянул на него.
— Скажешь? Жене?
— Ну да.
— Зачем?
— Надо же!
Михаил наморщил изрытый лоб, скосил глаза в сторону и вздохнул.
— Значит — серьёзно у тебя? Что ж — это хорошо! Всем видно — не пара она тебе. Она мещанкой родилась, это у неё — в костях. Чёрного кобеля не вымоешь добела — и время зря тратить не стоит…
«Не понимает», — думал Павел.
— Ты её не любишь, — тихо сказал он.
— Верно! — насмешливо согласился Сердюков. — Это верно: я — другую люблю, не её…
Тогда Павел спросил:
— А ты — тоже?
— Что — тоже? Ах да…
Невесело усмехнувшись, литейщик просто сказал:
— Да, брат, и я тоже.
Павел удивлённо смотрел на него, осторожно спрашивая:
— Как же это? Вы ведь хорошо живёте… у тебя жена — товарищ…
— Вот то-то и есть, что товарищ! — сумрачно воскликнул Сердюков. — В этом и задача — она вон кашляет во всю силу, сохнет, товарищ-то…
Беседовали на дворе завода, у стены, покрытой копотью, где-то над ними непрерывно и сердито фыркала пароотводная трубка:
— Фух, фух.
Воздух, пропитанный копотью, был полон стенаниями, визгом и скрежетом, гулом огня, громом железа.
— В три года — две беременности, — печально ворчал Сердюков, свёртывая папиросу, — а это, оказывается, нашему сословию не подобает. Доктор говорит — воздержитесь. Н-ну, начал я избегать, — жалко ж её мне! Комедия слёзная, братец ты мой. Избегал, избегал, да вот и забежал куда-то… куда не надо бы. Пожалуй, будет у меня какой-нибудь скандал. А назад — ходы закрыты… И что значит — назад? Жене в деревню надо ехать, а не детей родить. Дети — это, брат, не для нас, видно. Да и вообще — что тут для нас?
Он посмотрел вокруг на груды старого железа, на чёрную от угля землю и крыши цехов, курившиеся дымом и паром.
— Обыграли нашего брата чисто! И ни одного козыря в сдаче, — плохо, Паша!
Он бросил окурок назад, через плечо, и пошёл в свой цех. Шёл незнакомо Павлу — наклоня голову — и всё оглядывался, точно боясь, что вдруг кто-то бросится на него. А когда он исчез в чёрном жерле литейной, Павел вспомнил его весёлым озорником, неунывающим краснобаем, театралом и певцом, вспомнил и — крепко задумался. Казалось, что с ним говорил сейчас кто-то другой и более близкий, чем прежний Сердюков. Он впервые слышал от товарища простые слова о том, что его мучило, и, стоя у станка, думал: «Он теперь поймёт меня, сойдусь с ним поближе, и — кончено! Нехорошо я живу…»
