Помню, нас в школе заставляли учить стихотворение про одного типа по имени Пигмалион, он был скульптор и изваял статую девицы. А эта чертова девица в одно прекрасное утро вдруг возьми да оживи. Представляете, какое страшное потрясение для Пигмалиона. Впрочем, вспомнил я эту историю вот к чему. В стихотворении были такие строчки, если только я ничего не напутал:
Трепет. Легкое движенье. Глядь — уж шквал
У нее в крови взыграл.
Вы поняли, куда я клоню: чтобы описать разительную перемену, произошедшую на моих глазах с Гасси, лучше не скажешь. Лоб у него разгладился, глаза загорелись, рыбьего взгляда как ни бывало; он посмотрел на слизня, который все еще вершил свой бесконечно долгий путь, почти дружелюбно. Чудесное превращение!
— Да, понял. Ты протопчешь тропинку.
— Совершенно верно. Проведу кропотливую подготовительную работу.
— Потрясающая мысль, Берти. Совсем другое дело.
— Верняк. Но помни, потом ты сам должен постараться. Не зевай, не трусь, куй железо, пока горячо, иначе все мои усилия пойдут прахом. Главное, не молчи.
Гасси снова сник. Задышал с трудом, как выброшенная на берег рыбина.
— Понятно. Но о чем, черт побери, мне говорить?
Я с трудом сдержал раздражение. Ведь мы с этим дуралеем вместе учились в школе.
— Господи! Существуют сотни тем. Заговори, например, о закате.
— О закате?
— Вот именно. Половина из твоих женатых знакомых начинала с разговора о закате.
— Но что я скажу о закате?
— Знаешь, на днях Дживс такое о нем отмочил— закачаешься. Мы с ним встретились вечером, когда он выгуливал собаку в парке, и он мне говорит: «Мерцая гаснет вечерний свет, сэр, торжественным покоем воздух дышит».[14] Можешь прямо так ей и выложить.
— Как-как гаснет?
— Мерцая. Мясо, ель, растяпа…
— А-а, мерцая? Да, неплохо. Мерцая гаснет… торжественным покоем… Очень даже неплохо.
— Потом скажи, что, по-твоему, звезды — это ромашки на лугах Господа Бога. Признайся ей, что ты часто об этом думаешь.
— Но мне подобный вздор никогда в жизни в голову не приходил.
— Разумеется, не приходил. Зато ей приходил. Сморозь ей эту чушь, и пусть только она попробует не почувствовать, что вы с ней родственные души.
— Ромашки на лугах Господа Бога, говоришь?
— Да. Именно. Потом продолжай в том же духе, скажи, что сумерки всегда навевают на тебя грусть. Знаю, ты сейчас возразишь, что ничего они тебе не навевают. Но в данном случае должны навевать как миленькие.
— Почему?
— Вот и она тоже спросит, почему. Тут ты воспользуешься случаем. Скажешь, что влачишь одинокую жизнь. Неплохо бы описать ей вкратце, как ты проводишь вечера в своем Линкольнширском поместье, как уныло бродишь по лугам.
— Обычно я сижу дома и слушаю радио.
— Ничего подобного. Ты уныло бродишь по лугам, грезя о родственной душе, которая бы тебя любила. Потом заговори о том дне, когда она впервые появилась в твоей жизни.
— Как сказочная принцесса.
— Умница, — одобрил я. Признаться, не ожидал подобной прыти от такого сапога. Сказочная принцесса! Здорово завернул!
— А дальше?
— Дальше проще простого. Признайся, что хочешь ей сказать нечто важное, и вперед. Уверен, все пойдет, как по маслу. На твоем месте я бы проделал все эти глупости здесь, в розарии. Общеизвестно, что самый разумный шаг — в сумерки затащить предмет своего обожания в розарий. А тебе неплохо бы для начала немного взбодриться.
— Взбодриться?
— Ну да, пропустить рюмку-другую.
— В смысле, выпить спиртного? Но я не пью.
— То есть как?
— За всю жизнь ни капли не выпил.
Признаться, мною овладели сомнения. Насколько мне известно, чтобы развязать язык, настоятельно рекомендуется влить в себя умеренный мех вина.
Однако, если дело действительно обстоит так, как утверждает Гасси, ничего не попишешь.
— Ладно, придется перебиться газировкой, но тебе необходимо показать все, на что ты способен.
— Я пью только апельсиновый сок.
— Хорошо, пусть будет апельсиновый сок. Скажи, Гасси, положа руку на сердце, неужели ты действительно любишь эту мерзость?
— Очень люблю.
— Тогда и говорить не о чем. А теперь давай вкратце повторим, надо убедиться, что ты правильно запомнил основные положения. Итак, мерцая гаснет вечерний свет.
