А лебедка медленно и неотвратимо сматывала трос. Никифоров приподнялся на локтях и пополз к лебедке. Она была совсем рядом. И лейтенант всем телом навалился на стопор.
Освобожденный трал пошел в обратном направлении. С глухим плеском мина шлепнулась в воду.
Все возбужденно заговорили. Вытирая пот с лица, Никифоров медленно подошел к Синицыну.
— Я удаляю вас с юта, — сказал он сурово.
Вобрав голову в плечи, Синицын побрел вниз. Оп боялся оглянуться, потому что осуждающие взоры товарищей жгли его сильнее, чем раскаленное железо.
Прибыл командир. Он подошел к лейтенанту. Спросил:
— Вы что ж, прежде чем принять решение, тоже в конспект заглядывали?
— Никак нет, — улыбнулся лейтенант и, несмотря па сумерки, увидел, что глаза командира светятся той необъяснимой теплотой, которую просто называют человеческой.
Меня вызвал редактор нашей флотской газеты и сказал:
— Поедешь на рейд Отдаленный. Там сейчас находятся корабли. Соберешь свежий материал. Неплохо, если сообразишь очерк, по такой, чтобы с солью.
Я обрадовался: наконец-то мне поручают настоящее дело! В редакции я работал уже два месяца, но, кроме небольших информационных материалов, ничего не опубликовал.
И вот очерк.
Я бодро сказал: «Есть!» — и, радостный, вышел из кабинета редактора.
На рейд Отдаленный мы добрались в нашем видавшем виды редакционном «газике». Ехать сушей надо было до мыса Чайкин Клюв, а уже оттуда на барказе или катере я мог попасть на корабли.
Дорога была сначала асфальтированная, а затем мы свернули на проселочную. В машине находились я и шофер Чаркин. Чаркин долго молчал, а потом стал возмущаться. Это когда мы свернули на проселочную дорогу.
Погода стояла скверная. Хлестал дождь вперемежку с хлопьями снега. Машину швыряло из стороны в сторону, как шарик пинг-понга. Чаркин остервенело вращал баранку и ругался на чем свет стоит:
— Разве по таким дорогам можно гонять машины? Это же возмутительно!
Доля упреков, вероятно, предназначалась и мне. От нечего делать я посматривал через мутное стекло на окрестности. Свирепый ветер гнал по сырому небу лохматые тучи. Непрерывные струи дождя и снежные заряды полосовали вечерний воздух. Кругом неуютная, холодная равнина. Ни деревца, ни домика, только мокрая взбухшая земля да ледяной ветер.
— Силен ветрюга, — сказал я.
— Норд-ост, — отозвался Чаркин, — чтоб ему ни дна ни покрышки! В такой ветер однажды…
Договорить он не успел. Машину качнуло в сторону, и она поползла по откосу, сминая шинами жухлую траву. Мотор заглох.
— Допрыгались, — сказал Чаркин и, открыв дверь кабины, плюнул.
Не хотелось вылезать наружу, по пришлось. Увязая в грязи, мы стали собирать бурьян и бросать под колеса. На ветру коченели руки. Чаркин что-то бухтел себе под нос, но я его не слышал: свист ветра заглушал все другие звуки.
Через полчаса мы сели в кабину. «Газик» взвыл мотором и выскочил на дорогу.
К мысу Чайкин Клюв мы добрались затемно. Здесь находился пост наблюдения и связи. Мы подъехали к неказистому домику, рядом с которым возвышалась бревенчатая вышка, и Чаркин дал сигнал. Открылась дверь. В светлом проеме появилась долговязая фигура мичмана. Высоко поднимая ноги, он приблизился к нам.
— Как добраться на корабли? — спросил я.
Щуря глаза, мичман приглядывался к нам, а затем сказал:
— Попрошу документики.
Чаркин стал ворчать и рыться в карманах.
Мичман рассматривал документы довольно долго. Он пролистал их от корки до корки сначала в одну сторону, а затем в другую.
— И куда вас несет нелегкая в такую погоду? — наконец сказал мичман, отдавая документы.
— На кудыкину гору, — огрызнулся Чаркин.
— Но как же добраться на корабли? — спросил я нетерпеливо.
— А их нет, — невозмутимо ответил мичман, — еще с утра ушли на другой рейд. Передислокация.
— Далеко?
— Не очень. Миль шестьдесят — восемьдесят отсюда.
У меня и так было невысокое настроение, а в тот момент оно упало до абсолютного нуля. Ехать по такой дороге, потерять уйму времени, измучаться, испачкаться грязыо — и все напрасно… Было отчего упасть духом.
— Вот это фокус! — свистнул Чаркин.
— Неужели ни один не остался? — спросил я, наивно рассчитывая на чудо.
