— Ты… в своем уме, старшой, при войне-то? — загомонили школяры. — Как же так?
— Палили в нас, ха-ха, теперь будут жарить по своим!
— А-а-а, — зрела догадка на широком, в конопинах, лице Павла Еремеева. — Трох… трохфей?
— Во-во, голосистые, новой инвенции… — Филатыч свел брови. — Чтоб к приезду господина бомбардир-капитана усвоили все назубок. Не осрамите старого «потешного»!
— Счастливец ты, сержант, — задумчиво молвил кто-то. — И под Орешком погеройствовал, и под Юрьевом-Дерптом.
— Не плачь, кума. Готовь тесто, гости у ворот.
Савоська — пока шел разговор — не проронил ни слова.
Неугомон-преображенец подкидывал одну головоломку за другой. Как-то, в начале студня-месяца, под вечер, он вошел, неся в левой руке громадную суму на крепкой застежке, в правой — алебарду. Прислонив ее к стене, с непроницаемым видом раскрыл суму, вынул медную, с коротким стволом, штуковину. И весело:
— Угадайте, что такое.
Молодые артиллеры ворочали диковину так и сяк, скребли в затылках. Ружье? Но больно емкое дуло, запросто просунешь кулак. Может, игрушечная пушка, слепленная мастерами-кудесниками на литейном дворе? Но, в таком разе, где у ней колеса, где лафет? А вот замок подобен фузейному, с курком, огнивом и полкой, и приклад вполне такой же, выточенный из дуба.
— Ну, кто смел? Нету? — спросил сержант. — Ручная мортирца — да будет вам известно. Коронное бомбардирское вооруженье. А вот и гостинец, коим она стреляет!
Перед школярами появилась фунтовая граната.
— Павел, а ну прикинь, как бы ты с ней управлялся во время воинской потребы?
— Раз плюнуть! — Пашка-женатик упер приклад в плечо, нажал спуск.
— И долго ты ее так удержишь, если спереди враг напирает — волна за волной?
— О подсошке забыл… — отчужденно пробормотал Савоська.
Сержант с нескрываемым изумленьем обернулся к нему, покачал головой.
— Верно! И глазаст же ты, парнище. Одно плохо — ненастен последние дни. Ай обидел кто?
Савоська потупился. Бойкий тенор косенького драгуна, сдавалось, поныне долбил в уши, опутывал сердце беспощадной удавкой… Значит, никакого просвета, сколь ни старайся, ни влезай в науку. Весь твой век — ночь кромешная, и суждено тебе, малой букашке, метаться по заколдованному кругу — сызмальства до гробовой доски… Скорей бы темень, что ли, а там упасть на койку, забыться мертвым сном!
Кто-то подергал его за рукав. Он медленно повел затуманенными глазами — Ганька Лушнев стоял обок, с ухмылкой на угреватом лице.
— Вижу, и тебе ученье приелось, гы-гы, затосковал! Слышь, к дьячихе не наведаемся? Сычуга с кашей попробуем, того-сего… — Ганька судорожно сглотнул слюну. — Да и сестренка ейная обещалась быть.
— Мимо кордегардии-то как же? — слабым, не своим, голосом отозвался Савоська.
— А мы задворками, там лаз потайной имеется. Выйдем, будто зачем-то посланные. Юрк — и на той стороне. Сговорились?
— Л-ладно.
…Им повезло: никто не встретился, не спросил, куда направились. Они обогнули громадину школы с черными провалами окон, перелезли через городьбу, живо проскочив пруды и Земляной вал, углубились в пустынные улицы. Шли по мостовой, чуть присыпанной снегом, ежились. Креп, наседал каленый мороз, дуло как из трубы.
— Бр-р-р-р… А вдруг никто не ждет?
— Знай шагай. Не первый раз.
— А… дьячок?
— Будь уверен. У патлатого в башке ирмосы одни. Летом, гы-гы, он в церькву, а я тем часом в дом евонный: принимайте гостенька! — Лушнев походя нагнулся, подобрал камень-голыш. — Будет чем от шпыней отбиться. Спрячь в карман! — И с усмешкой добавил: — Попадись барынька аль немецкая фрау, не грех и побеседовать… на предмет кошелька!
— Чего плетешь, дурень? — одернул Савоська.
У Покровских ворот их остановила суровым окриком стража, осветила смольем, разглядев сквозь белую сутолочь шляпы и кафтаны, отодвинулась.
— Чай, на старый, пушечный двор?
— Ага, по приказу господина командира над артиллерной школой, — солидным голосом ответил Ганька. — Велено по-быстрому, а зачем, про то инженер-капитан знают!
— Ступайте с богом.
Лушнев неторопливо миновал арку ворот и, круто повернув направо, захохотал.
— Вот так-то с сиволапыми. Учись, деревня!
