Когда питомцы артиллерной школы выбрались к роще, там вовсю гремела ружейная стрельба, — учился новонабранный драгунский полк. Вернее, экзерцировала одна только рота, остальные сидели на опушке, ждали своей очереди. В стороне, на взгорке, стояла верхами группа офицеров, угадываемых по белым галстукам и серебряной оторочке шляп. Филатыч всмотрелся из-под руки.
— Передний-то никак Мельницкий, Семен Иваныч? Года три тому был отставлен за старостью, и — сызнова на коне!
— Знавал? — с интересом спросил Пашка.
— Встречались, и не раз. Теперь вместо него Игнатьев, тоже добрый полковой.
— А верно, что в ротах драгунских сплошь недоросли с однодворцами?
— Ну не сплошь. И рекрут немало, из деревень и монастырей. Швед — не дай бог — сосет кровушку, ежедень бои.
Макарку-рязанца занимали всадники, одетые в коричневые кафтаны, красные штаны и ботфорты, — смотрел во все глаза, легонько вздрагивал при слитных залпах. Вот первая шеренга выпалила с седла и тут же распалась на две струи, двинула в объезд конного квадрата. Ее место проворно, хотя и не очень стройно, заступила вторая, тоже огнисто сверкнула фузеями и поехала в обтек третьей шеренги.
— Чудеса! — восхитился Макар.
Савоська озадаченно поскреб в затылке.
— С коняг-то целиться худо, сошли б наземь…
— У драгун свой манир, — строго молвил Филатыч. — Стоять наперекор вражьей коннице.
— А пехота?
— И она пуляет, но по пехоте. Линия супротив линии. Запомните: огневой бой — наиглавное и для драгун, и для солдат. Про нас, пушкарей, и говорить нечего.
Савоська недоуменно развел руками.
— Везде пальба… Кавалерия-то зачем, с какого боку?
— А вдогон кто пойдет, если враг в испуге отшатнется? — вскипел раздосадованный сержант. — Вы — на пушке верхом? На то и палаш у драгуна: скачи, настигай, руби. Или вдруг неприятельская партия с тылу наедет, а патроны в сумах кончились. Как быть? И опять палаш — молодец!
— У-у-у…
— Цельная линейная наука, смекай. Не одна мудрая голова колдовала, и не один век! — Филатыч задумался. — Правда, швед порой чудит. Под Везенбергом, помню, с голым палашом кинулся, когда в кольцо угодил!
Сержант и школяры смолкли, наблюдая за поворотами конницы. В первом плутонге особенно выделялся крайний всадник — жилистый, ловкий, точно спаянный воедино с игреневой ногайской кобылкой. Пока шеренга перестраивалась, он скусил новый патрон, зарядил ружье и с руки, не целясь, выпалил по вороне, что на свою беду пролетала над ним. В небе закружились перья…
«Верткий малый. Кто ж таков?» — ошарашенно переглянулись артиллеры. По стрельбе — охотник, по молодецкой посадке — вылитый казак.
— Руссише швайн! — донеслось пронзительное от кучки драгунских офицеров. — Ха-а-альт!
— Немец-то… похвалил небось? — предположил Макарка.
— Во-во, — мрачно отозвался Ганька Лушнев. — Свиньей обозвал!
Начальные побыли на взгорье еще немного, вереницей потянулись к Немецкой слободе. «Пить кофей», — определил кто-то.
Сержант все чаще поглядывал с беспокойством в сторону Преображенского дворца, чьи островерхие башенки и черепичные кровли проступали в оголенных кустах за рекой Яузой.
— Где его черти носят, «дядьку» вашего? — бормотал он сердито. — Где пушка?
— У него кума в кухарках дворцовых. Ей-ей, плеснул за воротник, — ввернул кто-то.
— Ну если он мне московский «тотчас» вздумал поднесть… Пойду проверю!
На поле между тем первая рота спешилась, передала поводья и фузеи второй, сменила ботфорты на лапти, отвалила прочь. Одно из капральств оказалось бок о бок с артиллерами, прилегло кружком, засмолило табак.
— Эй, аники-воины! Чего ж вы штаны-то не скинули вкупе с сапогами? — поддел Ганька Лушнев. И всегда-то взвинченный, на рывках-швырках, он теперь, после стоянья перед столбом с черепами, был и того злее, готовый выместить злобу на ком угодно.
— Тебя не спросили, глухариное племя! — был ответ.
— Короеды хреновы! — не унимался Лушнев. — Поди, все дерева перевели на окраску!
— А ну заткнись! — оскорбленно привстал недавний стрелок. — Ты… конницу хаешь, пестерь вислоухий?
— Ко-о-онница! Вам, коричневой скотинке, впору друг на друге ездить!
Ганька и драгун — слово за слово, за шагом шаг — сошлись вплотную, долго не рассусоливали. Лушнев наотмашь хрястнул кавалериста по скуле, но удар получился сдвоенным, с молниеносной отдачей: пушкарь и сам выплюнул на ладонь коренной зуб.
