Я достаю из шкафа ее шубу на случай, если завтра будет холодно. Но не долгополую шубу русской княгини, а ее серое короткое пальто французской студентки, потому что вероятность снегопада равна нулю.
На случай дождя я достаю ее резиновые сапоги, но потом достаю и ее высокие кожаные сапоги – на случай, если дождя не будет.
Из ее чемодана я достаю три абсолютно непохожих платья – в расчете на разные, но одинаково возможные температуры.
Я ищу ее перчатки, но безрезультатно. Зато вот натыкаюсь на ее солнечные очки и сам себя убеждаю, что завтра – абсолютно точно – нужно будет беспокоиться насчет солнца, а не насчет мороза.
Я выхожу в коридор, чтобы определить местонахождение всех аварийных выходов.
Мне хотелось бы думать, что, пока я сплю, она занимается тем же самым.
Кстати сказать, в коридоре я встречаю симпатичного японца, вступившего в неравную битву с автоматом для колотого льда. Позвольте помочь вам, друг мой. Эти машины – измышление дьявола. Мой друг возвращается к себе с кубиками льда, заботливо завернутыми в большое полотенце. Я достаю банку пива из автомата для пива. Из автомата для шоколадок я ничего не достаю.
Вернувшись в свой номер, я снова ложусь на синий ковер и, когда проходит беспокойство от. «капелек», безмятежно засыпаю – как засыпает среди джунглей утомленный патруль.
Лето, которое не принесло никакого счастья. И все-таки, когда она заканчивает одеваться, я думаю, что уж если это не работает, то не сработает уже ничего.
Разве Токио – не невозможный город? Разве мы не лезем на гору по самому крутому склону?
И, вообще, на что мне сдался костюм? Но она настаивает на своем, так что, кажется, придется мне обзавестись костюмом и даже галстуком, и это, если уж совсем начистоту, даже и неплохо, потому что в пиджаке я становлюсь совсем другим, а это всегда хорошо.
Перед зеркалом одного из волшебных магазинов Синдзюку мне остается только одно: в конце концов согласиться, что все последнее время я занижал значение моды. Теперь вдруг мне начинает казаться, что хорошо одеваться – не менее важно, чем хорошо говорить, хорошо есть, хорошо путешествовать, хорошо жить, хорошо умирать. В общем, безумно важно.
«Попробуем другой галстук?» – предлагает внимательный японский продавец, управляющийся со своим английским так же неуклюже, как заклинатель змей с треснувшей дудкой.
Попробуем.
А она, конечно же, смеется. Потому что глядящий в зеркало напуганный мужчина пробуждает такую же нежность, как и чета новобрачных, в молчании идущих по новому дому, еще не зная, купят они его или нет.
«Великолепно»,– говорит продавец, когда я заканчиваю возиться с узлом галстука.
«Великолепно»,– говорит она, больше глядя на мужчину в зеркале, чем на меня.
«Великолепно»,– в конце концов говорю и я, глядя на того же мужчину. Я вижу то же, что видят они.
Потом мы ужинаем в изысканном французском ресторане на Хараюку, потом занимаемся любовью в маленькой комнатке нашего отеля в Сибуя и потом, наконец, засыпаем.
– Какое письмо? – говорит она.
– Письмо, которое ты послала домой. Совершенно не обязательно, чтобы все знали, что тут происходит.
– А что тут происходит?
– Не знаю, я не читал твое письмо. Но я просто не могу выносить твою вечную писанину. Не все заслуживает внимания.
– Сейчас я не могу знать, что заслуживает внимания. Потом, со временем, все обретет свой истинный размер.
Мы сидим в небольшом суси-баре на Хараюку. Мне нравится, что она все время пишет. Она все записывает. Строчит на салфетках и отсылает письма домой. Письма на свое собственное имя. Не упускает ничего. Прогулки, поезда, собаки, поцелуи, аварии на дорогах, таблетки. На самом деле я не знаю, о чем она там пишет. Но она пишет. Это уж точно.
– Что тебя так пугает? – говорит она.
– Наверное, я сам через многие годы. Необходимость нести груз всего, что я говорю или делаю сейчас, что бы это ни было. Видеть свое лицо на фоне всех городов. Встречаться с этим лицом всякий раз, вернувшись в Токио или Прагу, или куда я еще поеду.
– А мое лицо?
– Что такое с твоим лицом?
– Ты боишься встретиться и с моим лицом?
И тогда на память мне приходит фотография, снятая на реке Сайгон. У нее тростниковая жердь в одной руке, кулак второй сжат. Зато на лице улыбка.
