Парень по-военному щелкнул каблуками тяжелых лыжных ботинок, несколько странно выглядевших в такой весенний день, а потом двумя пальцами коснулся шляпы:
— Честь имею.
Реньке вдруг стало смешно.
— А деньги имеешь?
Парень по-клоунски вздернул левую бровь, но лицо у него осталось серьезным, и сказал он тоже серьезно, даже с некоторой обидой:
— Натурально.
И Ренька вдруг подумала: чем черт не шутит.
— Часы, случаем, не купишь?
— У тебя куплю, — не раздумывая согласился парень.
Ренька секунду поколебалась, потом сказала:
— Давай-ка отойдем в сторонку.
Парень согласно кивнул:
— О’кей, фрекен.
— Фрейлейн, — поправила его Ренька.
— Фрейлейн — это по-немецки, — спокойно сказал парень, — а по-норвежски — фрекен.
— Тоже мне норвежец нашелся, — усмехнулась Рената.
— А что, не похож?
— Сказала бы я тебе на кого ты похож, да времени нету.
— А если я из полиции?
— Ну и что? Я же не спекулирую, краденым не торгую, собственные часы продаю.
И все-таки екнуло у нее сердце. С этими типами лучше дела не иметь. Прицепится, не отвяжешься. Пойди потом, доказывай…
— Испугалась, птичка? — насмешливо сказал парень.
— Черта с два! Не на ту напал.
— Ладно, — дружелюбно сказал «норвежец», — показывай свой будильник.
Ренька оглянулась по сторонам, потом вздернула рукав пальто. На руке блеснули маленькие дамские часики из поддельного золота.
Эти образованные бразильцы
Пластинка была заигранная, надтреснутая, и когда иголка перескакивала трещину, раздавалось «кряк».
А когда придет бразильский — кряк — крейсер,
Лейтенант расскажет вам про — кряк — гейзер…
Эрика это раздражало. Да и вообще он не любил Вертинского, разве что «Хоронили девочку в платье голубом».
А Димке нравилась любая музыка, но, как всегда, Димка был настроен несколько иронически.
— Вот уж не думал, — сказал он, плотоядно разглядывая глиняный кувшинчик с ячменным солодом, — вот уж не думал, что у бразильцев есть крейсера.
Рената, глубоко утонувшая в диване, повернула голову и, глядя сквозь Димку, сказала монотонно и глухо:
— Хорошо бы… в Бразилию.
— Выучи бразильский и поезжай, — тут же отозвался Димка.
— В Бразилии говорят по-португальски, — сказал Эрик. Он ссутулившись сидел на подоконнике, и только силуэт его обозначался на фоне еще светлого окна.
— Это ж надо, — невозмутимо откликнулся Димка, поливавший солодом большой ломоть хлеба, — это ж надо, до чего образованный народ.
Откусив здоровенный кусок, прищурившись, могуче двигая челюстями, он восхищенно добавил:
— Экс либрис!
— Экс либрис — это значит «из книг», — обращаясь к Ренате, пояснил Эрик. — Печатают такие картинки с именем владельца и… — он запнулся. — У тебя совсем не осталось книг, Реня.
— Может, и солод из книг, — жуя, сказал Димка. — Загонишь книгу, купишь солоду.
— Смените пластинку, — резко бросила Рената.
И, действительно, Вертинский уже кончил петь, пластинка хрипела на холостом ходу, и от ее «йих, йих» по спине противно бежали мурашки.
Эрик спрыгнул с подоконника, снял мембрану и остановил патефон.
— Пари, — сказал Димка, — пари на пачку «Юно». Сегодня будет налет.
И все, как по команде, повернули головы к окну.
За немытыми стеклами зеленело небо, без облаков, без малиново-красной каймы заката. Впрочем, кайма-то была, но ниже, не видная из-за подоконника. Она опоясала небо от черных цехов Люфтпарка до черных кустов Кундзиньсалы — Барынькина острова — и угасала где-то за Зиемельблазмой — пригородным районом с феерическим названием «Северное сияние».
Рената встала, завела руки за спину, потянулась.
— Тоска, — сказала она убежденно, глухим, очень низким голосом.
Подошла к окну, распахнула его, поджала губы.
— Вот она, ваша Рига… Полюбуйтесь.
И Эрик и Димка знали, что любоваться отсюда нечем. Эрик механически перебирал книги, еще оставшиеся на хлипкой этажерке, Димка столь же механически дожевывал хлеб. Похоже, что обоим стало тоскливо, но вовсе не оттого, что Рената сказала: тоска. А оттого, что и впрямь все в этой комнате, в этой сумеречный час наводило тоску, оттого, что за окном, как знали они, было еще тоскливей от вида грязных дворов, осклизлых поленниц, облезлых котов и по-весеннему резкого смрада помоек.
