— Скажи-ка мне, Илья Петрович, говорят, что Василия видали у цыган в Грузинах с Пикионом, он там кутит с ним.
— Видали, говорят, — отвечает приказчик.
— Ну, ступай.
Оставшись один, Никита Иванович ходит по пустой конторе и говорит: «Ох ты… ой, ой, ну-ну… верба хлест — бьет до слез. Не я буду, ежели этой вербой его не отдеру. По морде, куда попало. Не посмотрю ни на что. Сам родил — сам убью!»>[24]
И он взял из угла от иконы ветку вербы и, ходя по конторе один, хлестал по воздуху, говоря: «Вот тебе, вот тебе цыгане, вот тебе Мишка Ершов, вот тебе Пикион, вот тебе, сукин сын!..»
Вдруг отворяется дверь, и в контору входит сын, Василий Никитич, и с ним Софья, дочь Замкова. Держа друг друга за руки, опускаются на колени перед Никитой Ивановичем. Сын говорит:
— Благослови нас, отец…
И старик-отец, растерявшись, рассыпает из рук вербу и второпях, как-то неуклюже, снимает из угла с веревки икону…
Хорошо было в Москве на Пасху. Но мне и приятелям моим, охотникам, больше нравилось встретить праздник Светлого Христова Воскресения в деревне. Там природа и как-то все просто.
Едем мы по Ярославской железной дороге, ночью. Утром рано приедем на станцию. В вагоне народу мало. У нас два купе второго класса. Уютно горит фонарь. На полке стоят в картонках куличи и пасха из кондитерской Флей>[25]; сделаны на заказ.
Павел Александрович Сучков открывает чемодан и говорит мне:
— Был у Шумбруннера, купил патроны и купил разные свистульки — приманивать дичь: уток, тетеревей, трухтанов>[26]. Интересно: теперь весна, тварь разная идет на манок.
— А это вот что за дудочка, Павел? — спросил я его.
— Вот в том-то и дело, что не знаю. Он положил мне разных второпях. Сказал — попробуйте. А на что она манок>[27] — не помню.
— Ну-ка, дай мне, — попросил Василий Сергеевич, лежавший на верхней постели в купе.
Он взял дудочку, посмотрел, вставил в рот и дунул в нее. О ужас! На весь вагон раздался дикий вой…
— Это на волков, должно быть… — сказал Караулов.
Слышим, в коридоре вагона кто-то кричит: «Кондуктор, кондуктор!..» Открываем дверь купе и видим — какой-то пожилой пассажир, высунув голову в дверь и грозно посматривая в нашу сторону, раздраженно и запальчиво говорит:
— Скажите, пожалуйста, что же это такое?.. Это не товарный вагон! Безобразие! Зверей возить! Я не позволю! Хороши порядки! Час ночи! Кондуктор!
Мы затворили дверь в купе. Неизвестно почему, когда воцарилось молчание, Василий Сергеевич опять дунул в дудку. Да так, что действительно получилось, что ором орет какая-то зверина непонятная…
— Оставь, довольно, — сказал Павел Сучков. — Брось свои дурацкие шутки…
Из соседнего купе пришел Коля с испуганным лицом, в пенсне.
— Слышите, — сказал он нам, — какой-то крик.
— Что ты! Это Юрий храпит, — сказал Кузнецов.
А в коридоре пассажир кричит: «Кондуктор, позовите жандармов!.. Где кондуктор?!»
В коридоре появился кондуктор.
— Что вы смотрите?.. — кричал ему пассажир. — Это не товарный вагон — зверей возить! Возмутительно!..
Поезд подъезжал к станции. Остановился. В вагон вошли трое: два кондуктора и жандарм. Шли по коридору, открывали каждое купе, смотрели наверху и внизу, под сиденьями. Осмотрев, уходили.
— Это вот толстый господин храпит, — сказал им Коля Курин.
Они, проходя, посмотрели на него и ничего не сказали.
Василий Сергеевич сидел на верхней постели и хитро посмеивался. Не успел поезд тронуться — видим: он опять берет в рот дудку. Полезли отнимать.
— Оставьте, — сказал он, не отдавая дудку, — постойте! Уж очень хорошо пассажир сердится. — И опять ахнул…
Пассажир крикнул опять: «Жандарм!»
И как-то сразу осекся. Охрип.
Мы уже подъезжали к станции, и Василий Сергеевич больше пассажира не дразнил. На станции, когда мы сходили с поезда, было тепло, тихо. Чуть-чуть брезжил свет утра. И мы, проходя по платформе, слышали, как среди тишины, в лесу, токовали тетерева.
Какая красота — весеннее утро! Вдали, в утренней дымке, розовеет мелколесье. Спят темные деревенские сараи.
— С приездом, — говорит нам возчик Феоктист, укладывая вещи в тарантас.
С краю, у палисадника станции, еще лежат тающие снега.
