— Дайте смольеца, — говорит тихо Герасим, — эва, рыбина-то какая — не ушла бы. Поедем, Василий Сергеевич, скорей, она у того берега, видать острогу-то.
— Поезжайте, — говорит Василий Сергеевич, — а с меня будет. Руку дернуло, чисто черт.
— Черт! — крикнул наверху кто-то…
И крутом эхо повторило: «Черт — черт — черт…»
Тихо переплывая реку рядом со мной, Герасим шепотом сказал: «Почто чертыхаться, на воде-то неловко». И, подплывая к берегу, где была видна острога, он с силой бросил свою острогу в воду и крикнул: «Есть! Не уйдешь, бей, Лесеич!»
Я ударил у берега в рыбу. Герасим бросился из челна и схватил остроги, вытягивая рыбу на берег.
— Не уйдешь, наша, — говорил Герасим.
«Наша, наша», — отвечало в лесу эхо.
Таща рыбу на берег, Герасим упал, держа огромную щуку.
— Более пуда, — сказал он, таща щуку дальше на берег.
— Эку рыбину сшибли, — сказал, подходя, молодой парень.
— Ты чего тут, Серега? — спросил Герасим.
— В ночном пасем, тепло ноне, — ответил пастух.
— Это ты орал наверху? — спросил я.
— Не, не я, я так сказал, а тут завсегда крутом орет, ты ему слово, а он тебе десять. Место такое. Чертовое. Тут кажет. Нечисто место.
Я поехал за Василием Сергеевичем на другой берег.
— Молодец, — говорю я, — Вася! Щучину ты сшиб больше пуда. Садись, едем.
— Ну и местечко здесь у вас, — сказал приятель. — Я ведь слышу, нечистое место, говорят.
Увидав огромную щуку, Василий Сергеевич расхрабрился:
— Хорошо, что острогу-то выпустил, а то бы сорвалась. Ну, потащим домой.
— Семен-то, Баторин, — сказал пастух, — этку рыбину заострожил да домой-то и нес ночью, на спине, а принес в избу, бросил, ан, глядит, — бревно, вот оно. Тута это место, — сказал Серега, — тут завсегда кажет.
— Что кажет? — спросил Василий Сергевич.
— Кажет; да вот высунет морду из воды, вон это место, у леса, и начнет укать, теперь нету, а вот месяц когда, все укать зачнет, а девка по берегу бегает и кричит: «Мое, мое, мое, мое…»
— Хороша же у вас тут местность! — сказал Василий Сергеевич. — Вся охота с лешими перепутана.
Герасим, продев в жабры щуки веревку, привязал ее к шесту остроги, и, сказав: «Берите» — и подняв оба конца, положили шест на плечи, чтоб нести щуку. Она висела посредине, хвост ее касался земли. Щука была велика.
— Вот, Василь Сергеич, какая тебе удача, — сказал Герасим, — это что, я эдаких-то щук не видал. Это надо справлять охоту такую, а ты все серчаешь.
— Не ударь я ее сильно, ушла бы, — оживился Василий Сергеевич, — гляжу под берег, думаю, бревно, и двинул в бревно-то, отъехать хотел, а она как ахнет, я думал — прощай. Господи, помилуй. В воду и спрыгнул.
— Ты сказал «черт», — подтвердил пастух, — я слыхал. На воде-то чертыхаться — утопит. Вон Гришка, мельников сын, засыпал ночью зерно да чертыхнулся, а его оттуда, из-за жернова, за волосья да в омут, — вытащили, всего в бодягу завертело. Будя, боле чертыхаться — бросил. А Васька Гвоздев месяц матерно обругал, так вот у него на носу лепеха выросла, все девки от него прочь.
Василий Сергеевич увез щуку в Москву, снял себя с ней на фотографии. Приготовил ее разварную. Много было друзей: актеры, актрисы. Василий Сергеевич рассказывал: когда он ее ударил острогой, то в лесу черти лесовые закричали все и в ладоши захлопали.
— Почему же, Вася, собственно, в чем же дело? — спросил его артист Клинов, который готовил отварную щуку. — Чему лесовые черти рады были, чему?
— Хорошо не знаю, — ответил Василий Сергеевич, — но говорят, что она, щука эта, — оборотень. Я ведь в бревно острогой ударил. Чтоб от берега отплыть.
— Так вот в чем дело, — сказали гости-актеры, — теперь все понятно, какая дура, ей бы бревном оставаться, а теперь мы ее съедим.
