Вскоре в гостиную вошел часовой в накрахмаленной униформе.
— Наши радисты подтверждают радиотишину по всему побережью, — доложил он.
— Спасибо, — ответил Райнеманн, — продолжайте следить за всеми частотами.
Часовой кивнул и вышел так же быстро, как вошел.
— Ваши люди хорошо работают, — заметил Дэвид.
— За это им и платят, — ответил Райнеманн, глядя на часы. — Машина запущена, и нам остается только ждать. Я закажу ужин. Время у нас есть.
— А вы гостеприимны, — сказал Сполдинг и пошел к своему креслу с рюмкой.
— И великодушен. Не забывайте об этом.
— Разве можно?.. К тому же я хочу злоупотребить вашим великодушием еще раз. — Дэвид поставил рюмку на столик и показал на свою поношенную, с чужого плеча одежду. — Это тряпье я позаимствовал на ранчо. Бог знает, когда его стирали в последний раз. Да и не мылся я давно… Нельзя ли где-нибудь принять душ, побриться и, может быть, переодеться в новые брюки и рубашку или свитер…
— Пусть о вас заботятся ваши армейские приятели, — сказал Альтмюллер, подозрительно глядя на Дэвида.
— Боже мой, Альтмюллер, я ведь не собираюсь удирать. Разве что в ванную. А чертежи останутся тут! — Сполдинг ткнул пальцем в сторону прикованного к перилам чемоданчика. — Если вы считаете, что я могу улизнуть без них, вам надо обратиться к психиатру.
Оскорбление привело фашиста в ярость; пытаясь овладеть собой, он вцепился в подлокотники кресла. Райнеманн расхохотался и обратился к Альтмюллеру:
— Полковник пережил трудные дни. Стоит ли отказывать ему в такой мелочи? Уверяю вас, он отправится отсюда только в аэропорт и никуда больше… А жаль. Сполдинг обойдется мне в полмиллиона долларов.
Дэвид рассмеялся вместе с Райнеманном.
— Человек с такими деньгами должен, по крайней мере, выглядеть чистым. — Он встал с кресла. — Насчет трудных дней вы правы. Я устал. И ранен. А потому не прочь поспать, была бы постель. — Дэвид взглянул на Альтмюллера: — И пускай целый батальон стоит на часах у дверей спальни, если это рассеет ваши ребяческие страхи.
Альтмюллер вскочил и резко выкрикнул:
— Хватит!
— Да сядьте вы, — сказал Дэвид, — не будьте идиотом.
Охранник принес ему брюки, легкую «водолазку» и светло-коричневый замшевый пиджак. Одежда была из дорогого магазина, подобрана по размеру. Охранник сказал, что бритвенный прибор есть в ванной. Если Сполдингу что-нибудь понадобится, пусть откроет дверь и позовет охранника — он останется в коридоре.
Дэвид заявил в ответ, что часок вздремнет, потом примет душ и побреется, подготовится к отъезду. Нельзя ли разбудить его ровно в одиннадцать? Оказалось, можно.
Часы Дэвида показывали пять минут одиннадцатого. Джин позвонила в четверть десятого. Ашер Фельд должен был выступить через два часа после ее звонка. Значит, у Дэвида в запасе час и десять минут. Все начнется в четверть двенадцатого. Если Ашер Фельд сдержит слово.
Дэвид стоял посреди большой комнаты с высоким потолком и двумя двустворчатыми окнами на третьем этаже восточного крыла здания. Это все, что мог узнать о ней Сполдинг.
Он выключил свет и подошел к окну, чуть-чуть раздвинул шторы. Крыша внизу была покрыта черепицей. Плохо. Заканчивалась она широким сливом. Уже лучше. Слив шел к водосточной трубе, что начиналась метрах в пяти от окна. Возможно, это поможет Сполдингу, но вероятнее всего — нет.
Окна выходили на лужайку, неотличимую от остальных в Габихтнесте»: аккуратно подстриженную, зелено-черную в лунном свете, уставленную белыми металлическими столами и стульями, с дорожками, огороженными рядами цветов. Где-то под самыми окнами начиналась широкая тропка, уходившая во тьму. Он вспомнил, что видел ее с дальнего края балкона и заметил на ней следы конских копыт. Тропинка предназначалась для лошадей, вела к стойлам, что скрывались вдали за деревьями. Все это поистине важно.
Вдруг в решетчатой беседке, стоявшей метрах в десяти от крайнего стола на лужайке, мелькнул огонек сигареты. Райнеманн уверенно заявил, что Дэвид никуда не денется, но на всякий случай расставил повсюду охрану. И не удивительно, удивиться можно было бы, если бы он этого не сделал.
Сполдинг сдвинул шторы, подошел к кровати с балдахином. Снял одеяло, разделся до колючих трусов — на ранчо он заменил ими свои, окровавленные; лег, закрыл глаза, не собираясь засыпать. Вместо этого он представил себе высокий забор вокруг усадьбы, к которому подведен ток.
