От солдата разило водкой.
— Не знаю. А что тебе?
— Что мне? Ты, братец, не смотри, что я такой… Это я убил Тиссу!
В этот момент мимо нас проходил толстяк, про которого я уже знал, что это вождь железнодорожников Ландлер, недавно лишь выпущенный из тюрьмы.
— Послушайте, друг мой, — обратился Ландлер к солдату, — ступайте-ка домой и проспитесь. Лишнего хватили.
— К черту! Так дешево от меня не отделаешься! Может быть, вы, господин, думаете…
По знаку Ландлера я выпроводил солдата. Задача эта оказалась легче, чем я думал. Несколько минут спустя явился новый солдат. И он был вдобавок пьян и тоже похвалялся, будто убил Тиссу. За полчаса я выпроводил с десяток убийц Тиссы.
— Нужно вывесить объявление, — сказал Ландлер, — что для убийц Тиссы прием только от десяти до четырнадцати.
К вечеру я освободился от своих обязанностей караульного. Меня послали отнести запечатанный пакет коменданту города. Винтовку я передал молодому фельдфебелю.
Я сбежал вниз по лестнице.
В воротах толкалось столько народу, что мне стоило немалого труда пробиться на улицу. Кто-то локтем основательно заехал мне в живот, я тоже толкнул кого-то в бок, какому-то офицеру наступил на ногу, какая-то барышня вскрикнула — и я очутился на улице.
Со вчерашнего дня вид улицы резко изменился. Она по прежнему чернела народными толпами — черная, как будто по ней разлили деготь, — но весь облик ее, все звуки были иные, чем накануне. Было мало женщин, лишь время от времени попадались на глаза богато одетые горожане — теперь улица была залита рабочими и солдатами. В воздухе стоял гул, словно в огромной кузнице, где сотни кузнецов сразу куют горячее железо. Воздух был полон совсем иными звуками, чем вчера. Люди разговаривали, кричали и пели, но разговоры, крики и песни сливались в один мерный стук, словно от работающей мощной машины.
Я взглянул на красивое здание «Астории»; с балкона ораторствовал высокий молодой человек в черном костюме. Он размахивал обеими руками, но слова его до меня не долетали.
— Говорит Бару Гатвани, — произнес кто-то у меня за спиной.
По мере того, как толпа медленно увлекала меня с собой, в моих ушах все сильнее стучал голос громадной живой машины. Зеленые солдатские гимнастерки среди черных блуз напоминали свежие ветви на разукрашенной, впервые пущенный в ход, машине, а знамена походили на пестрые цветы: красно-бело-зеленые флаги рядом с ярко-красными. С равномерным постукиванием она, огромная, работала. Революция, революция! На несколько минут я совершенно забыл, откуда и куда я иду. Хлынувшая к Дунаю толпа понесла меня с собой. Мой голос тоже слился с мощным стуком машины.
— Да здравствует революция! Да здравствует революция!
Толпа медленно раздалась, давая дорогу грузовику. Я заметил его лишь тогда, когда он уже поровнялся со мной.
Грузовик со всех сторон облепили разукрашенные цветами, поющие солдаты.
— Революция! Революция!
«Городская комендатура!» — вспомнил я внезапно.
Потребовалось много времени, чтобы пробиться сквозь человеческий поток. Только теперь, выбравшись из него, я почувствовал, что эта медленно катящаяся человеческая волна настолько сильна, что снесла и увлекла бы с собой даже скалу, если бы та преградила ей путь…
— Революция! Революция!
Я снова попадаю в толпу, и она выносит меня на набережную. Тут я медленно пробиваюсь сквозь человеческую толпу, перепрыгиваю через забор, — пересекая переулок, снова приходится проталкиваться сквозь какую-то процессию, но под конец я все же достигаю комендатуры.
В ворота пропускают беспрепятственно. На лестнице меня тоже не спрашивают, куда я иду. Вхожу прямо в комнату, где мы ночью арестовали генерала.
В комнате с десяток, а может быть и больше молодых офицеров. И здесь такой же шум, как в Национальном совете. Пакет у меня принимает молодой артиллерийский лейтенант.
— Ответ будет? — спрашиваю я.
— Нет, не будет. Национальный совет знает, что мы беспрекословно подчиняемся революционным приказам.
Мне приходится сделать огромный крюк, чтобы попасть обратно в «Асторию». В этом районе толпа гуще, чем где бы то ни было. Море знамен. В небе парит аэроплан.
