— На цепь посажу, если только вздумаешь отрицать теперь то, в чем раньше сознался!
Видя, что Балог и без меня справится, я предпочел хранить молчание. Минут десять, если не больше, он подробно объяснял, пересыпая свою речь немилосердной божбой и проклятиями, как он нашел эту книжку в своей фуражке — дьявол ее знает, как она туда попала, — и решил сохранить ее: «быть может, еще пригодится: наверно там молитвы или что-нибудь в этом роде…»
— Но когда ты начал читать, то ведь увидел, что это за книга?
— Как же мог я читать эту книгу, господин поручик, коли я неграмотный?
— По твоим бумагам, однако, значится, что ты три года посещал школу. Ты это тоже отрицаешь?
— Как же я посмею это отрицать? Что правда, то правда. В школе я точно был. Только дело-то в том, что летом отец меня в школу не пускал, надо было по хозяйству помогать, зимой же — босиком по снегу — мать не пускала. «Не в попы собираешься», — говорила она. И правильно говорила, упокой господи ее душу!
Тут следователь прервал Балога, закатив ему здоровую затрещину. Нас увели обратно в тюрьму.
Неделю спустя нас обоих отправили обратно за Дунай, в лагерь для ненадежных элементов.
За сутки, что мы пробыли вместе в дороге, времени было достаточно, чтобы узнать друг друга. Но Балог меня сторонился. Он отказывался поверить мне, что я не выдавал его.
— Зачем было следователю врать?
— А мне зачем?
— У тебя петля на шее — потому и врешь.
— А у следователя золотые звезды на воротничке, оттого он врет.
Этот довод поразил Балога, но все же его сомнений не рассеял.
— Уж вам только потешаться над мужиком-простаком…
— А почем ты знаешь, что и я не мужик?
— Рассказывай…
В лагере жилось недурно, пища была более сытая, тюфяки — мягче и работать не принуждали.
По утрам происходило «обучение»: двое одноруких офицеров, поручик и подпоручик, поочередно объясняли нам, кем была вызвана война, что такое родина, что такое социализм и кто такие большевики. Особенно занимательно преподавал подпоручик.
— Социализм — это выдумка Маркса, — разглагольствовал он обычно. — Маркс же был сыном одной сербской монахини, прижитым ею в преступной связи с лекарем-евреем из Вены. Сам он отбыл тюремное наказание в Иллаве.
В лагере я встретил нескольких знакомых. В день приезда я повстречался с военным врачом Гюлаем. Вначале я не узнал его, потому что он был в штатском и отрастил себе усы и бороду. Он же сразу узнал меня, хотя встречались мы с ним лишь однажды, когда он удалял у меня из глаза железную стружку. Мы обменялись крепким рукопожатием.
— Секереша присудили к четырем годам тюрьмы, — сообщил он мне, — а Гайдоша — к трем. Что касается меня, то я не оказался замешанным ни в историю с листовками, ни в забастовочное движение.
— А как, скажите, подавили забастовку? — спросил я.
— Вы ведь знаете, что женщины — главным образом съехавшиеся на базар крестьянки — разгромили военные склады? Солдаты им в этом не препятствовали, но ночью прибыли две роты солдат-босняков и рота жандармов с пулеметами. Под утро нас всех забрали. Тех, кто не соглашался немедленно стать на работу, отдали в солдаты. В Вене к тому времени забастовка была подавлена, а в Будапеште социал-демократические лидеры предали бастующих… Короче: мы потерпели поражение. Но не всегда так будет…
Я тоже рассказал ему все, что произошло со мной за последние пять месяцев. Когда я дошел до того, как я во Львове познакомился с Пойтеком, он прервал меня.
— Ну, об остальном — о Молодечно и прочем — я уже знаю.
— Каким образам?
— Мне все рассказал Шмидт.
— Шмидт? А кто это такой?
Тогда Гюлай познакомил меня с тем белокурым солдатом в очках, который в Молодечно передал мне брошюру Бела Куна.
— Я так и знал, — сказал он, — что мы рано или поздно встретимся.
— Лучшего места для встречи, чем концентрационный лагерь, и придумать нельзя, — засмеялся Гюлай.
— А и правда: что может быть лучше, чем быть неблагонадежным элементом! Ну-с, братец, а теперь нужно учиться и учиться.
— Теперь мы уже его пристроим, — сказал Гюлай.
Уже в день приезда я узнал, что не только поручик с подпоручиком занимались нашим обучением — Гюлай и Шмидт тоже вели регулярные занятия с солдатами. Меня принял в свой кружок Шмидт.
