На следующий день, под вечер, Мария в автомобиле примчалась в Свальяву. Она поругалась с Гольдом.
— Невыносимый человек! То ли сумасшедший, то ли предатель. Ты только послушай: он серьезно допускает, что… В Ужгороде, видишь ли, пустили слух, будто русских под Варшавой… Я даже говорить не хочу. Чушь какая! И Гольд — Гольд считает это возможным!
— А от кого ты это слышала?
— В Ужгороде об этом только и разговоров. Наивный прием! На такую удочку можно подцепить только такого круглого дурака, как Гольд.
Петр двое суток не смыкал глаз. От усталости все тело ныло, глаза налились кровью, кружилась голова. Он даже не в состоянии был как следует оценить привезенное Марией известие, но все же оно запало ему в сознание. С большим трудом уговорил он Марию возвратиться в Ужгород и тотчас же послал верхового в Мункач за точными сведениями. Сам он, не раздеваясь, прилег на кровать. «Спать не буду», — решил он и тут же захрапел.
Пока он бодрствовал, все его мысли были в Галиции. Варшава, Львов, Стрый, Лавочне…
Во сне он был в Будапеште.
Столица Советской Венгрии. Будапешт. Проспект Андраши.
Тысяча девятьсот девятнадцатый год. Май. Солнечное утро.
На домах красные флаги. На стенах воззвания.
«Да здравствует Советская Венгрия, союзница Советской России!»
«Пролетарий, защищай свою власть!»
Ослепительно ярко светит солнце — стены и кровли домов словно объяты пламенем. Ни ветерка. И все же красные флаги колышутся, как раздуваемые ветром огненные языки.
Как странно: на площади Октогон, где желтый трамвай пересекает проспект Андраши, на площади Октогон вместо рельс — Тисса.
Песчаный берег. Над водой ивы склоняют ветви. Петр, раздевшись догола, лежал на горячем песке. Хорошо бы кинуться в прохладные, ласковые воды Тиссы, медленно текущей к югу.
Но на том берегу — румынские дозоры.
Румыны? Что им тут надо? Румыны?..
Смешно! Или румыны не знают, что все наше?
Люди они или не люди? Как же им не знать…
За румынскими позициями — огромное зарево. Деревня горит там, город или целая страна? Огонь вырастает до облаков — теперь вся Тисса красная. Не вода, а кровь, и не кровь — огонь течет в Тиссе.
Огонь.
Тисса горит!
Петр вскочил. Вестовой. Не из Галиции и не из Мункача. Из Полены сообщают, что у Готтесмана сильный жар. Нужен врач. Доктора Бекеша нигде не доищутся. Чорт бы побрал весь свет!
«Подожду до полудня, — решил Петр, — а там пусть Центральный комитет делает со мной, что хочет: я поеду в Лавочне!»
До полудня ему ждать не пришлось.
В начале двенадцатого часа из Мункача пришел молодой рабочий. Он принес письмо от Секереша.
«Польские и венгерские граждане, а также все те, у кого есть особые основания опасаться полиции, должны немедленно скрыться. Ты остаешься на месте. Будь очень, очень осторожен. Надеюсь, еще встретимся. Всего лучшего.
С.»
Петр три раза перечитал это письмо, но понятнее оно от этого не стало.
— Что это значит? Как это понять?
Парень переминался с ноги на ногу и молчал.
— Не можешь говорить, что ли?
— Секереш сказал, что ты уже все знаешь, товарищ Ковач.
— Что «все»?
— Я… я не верю. Не смею, не могу выговорить…
— Побили русских? — хрипло спросил Петр.
Парень опустил глаза. Когда он их опять поднял, они были полны слез. Петру так и не удалось ни слова добиться от него.
Полчаса спустя прибыл новый вестовой. На этот раз сообщение пришло с севера: плохи дела… Вестовым была молодая крестьянка… В руках у нее была кошелка с земляникой: если в пути остановят — она идет в город ягоды продавать.
— Плохо! На что хуже…
Писем она никаких не принесла, но зато без устали молола языком.
— Я ль не говорила! Все как есть предсказывала… Опять все вышло, как год назад. Сердце разрывается при виде этих горемычных… Истерзанные, все в крови, и всего-то их с сотню осталось. Остальные — все полегли в Галиции. Сколько вдов, боже праведный, сколько сирот!.. Позаботится нешто о них ваш Ленин?
Много прошло времени, раньше чем Петру удалось понять что-либо в этом потоке слов. Человек сто повстанцев — здешних и галицийских — бежали через Лавочне и Верецке и теперь разбили лагерь в лесу, под Волоцем. Хотят переговорить с Петром.
