— Они — товарищи?
— А чорт их разберет! Поляков ругают. Но офицеров своих не укокошили.
— Офицеры ихние у жупана живут. Их человек десять.
— Остальные в Галиции остались.
— Солдаты чертовски голодают. За полбуханки отдают сапоги или штаны..
— И сидят уже некоторые в чем мать родила.
— Здорово поляков ругают!
— А офицеры — те ругают Ленина.
— Здорово ругают!
Больше о поляках говорить не стали — перешли к собственным делам.
Лагерь польских солдат был окружен изгородью из колючей проволоки. С четырех сторон разложены были большие костры.
У костров чешские солдаты-легионеры обсуждали мировые вопросы.
— В Сибири с того же началось. Коли рассудить, за что им, в конце концов, воевать?
— Как «за что»? — возразил неуверенный голос. — За отечество…
— За какое? У украинцев их целых три, если не больше. За которое же им подыхать? И сейчас, верно, себе над этим голову ломают…
— А мы за что боролись? Нам было за что?
— А большевики? За что они дерутся?
— За землю…
— За землю!
Наступило торжественное молчание.
— Нам тоже землю обещали. Да как еще обещали!..
— М-да, обещали…
— Говорят, будто Ленин…
Ленин. — Тишина. — Ленин…
В лагере полуголые солдаты лежат на голой земле. Лунное сияние заливает этот странный лагерь. Грязные лохмотья, небритые, истомленные лица, грязные босые ноги. Солдаты лежат вповалку, чуть ли не друг на друге. Каждый ищет тепла у соседа.
Звездное небо — холодное покрывало.
Не спят, но и говорить нет охоты. Тут и там кто-нибудь ругнется вполголоса. Да и какой толк в ругани? На голодное брюхо и ругань пресна.
Время идет к полуночи, когда Тимко удается, наконец, перебраться через проволочную изгородь. Он — среди интернированных солдат.
«Эх, теперь бы… Чорт побери, зачем не высидел тогда в московской партшколе…»
Вечером следующего дня, часов около десяти, человек триста солдат вырвались из лагеря. Пока собирали за ними погоню, беглецы были уже далеко в горах. Да легионеры особенно и не старались ловить их. На кой шут? Чтобы здесь, на глазах, околели? За отечество? За какое отечество? Пускай догоняет, кому есть охота!
Молоденькому офицерику с тремя французскими орденами на френче, во что бы то ни стало желавшему организовать добровольцев для поимки беглецов, закатили оглушительную пощечину.
Беглецы шли среди гор, по лесным тропинкам, с востока на запад, по направлению к Свальяве.
По лесным тропинкам, босые, в гору, под гору — после трехдневной голодухи.
— Ну, погоди, буржуй…
Некоторые изнемогали, падали. Товарищи несли их до ближайшего жилья и оставляли там на милость дровосеков.
Остальные продолжали итти.
— Ну, погоди, буржуй…
По дороге разграбили мельницу. Горстями ели несмолотое зерно, сырую муку.
По лесным тропинкам, израненными босыми ногами по колючей сухой хвое, в гору, под гору, поедая несмолотую пшеницу. Ну, погоди, буржуй!
— Выдержка, товарищи!
Обойдя Свальяву, Тимко привел солдат к охотничьему замку Анталфи.
Ночью ушли — ночью прибыли.
Тимко опасался, что нелегко будет овладеть крепостью Анталфи, и был крайне поражен, увидев, что все открыто настежь.
Во дворе валялись три трупа: господин в охотничьей куртке, с разбитой головой, и два крестьянских парня. Один из них лежал на животе, зарывшись головой в землю, как будто там искал спасения от ударов приклада.
Внутри замка все было перерыто.
Продовольствия нигде не нашли, ружей тоже. Но пулеметов и ручных гранат было вдоволь.
Дрожа от ночного холода, валясь с ног от усталости, солдаты навесили на себя ручных гранат, сколько нести могли. С их губ срывались страшные угрозы.
Кровь. Смерть. Гибель.
Светало уже, когда гонимый бешенством отряд двинулся к польской границе. Налитые кровью глаза, руки, потрясавшие гранатами. Торопливый, неровный шаг. У солдат от усталости подкашивались ноги, кружились головы, но они шли, как будто их гнали.
— Горе злодеям!..
Ждать всегда тяжело. Томиться в тюрьме в ожидании суда — вдвойне тяжело. Ждать в тюрьме исполнения приговора, когда человеку в сущности и ждать-то нечего, — совсем невыносимо.
«Но хуже всего, — решил про себя Петр, — такое ожидание. Наши дерутся где-то тут, поблизости, а мы здесь сиди да подготавливайся… Омерзительно!»
