Петр с последним ночным поездом вернулся из Мункача. Он был в очень дурном настроении: работа центра не удовлетворяла его. Секереш и Гонда живут, как кошка с собакой. Гольда недостаточно еще знаком с местными условиями, а уже всем диктует свою волю. Ну, и результаты получаются соответствующие. Петр очень любит Тимко, вряд ли кто другой в Русинско уважает его так, как он, — ничего, положительно ничего худого о нем сказать нельзя, — и все же он, Петр, этой работы ему не поручил бы. Ни в коем случае. Зато если здесь, в Свальяве, что-нибудь произойдет, его отсутствие будет очень чувствительно. И вот три дня прошло, как он уехал, и нет еще от него никаких известий. Все, что остается, это строить на его счет всякие догадки…
«Если бы меня послали… Если бы я поехал…»
— Увидишь, — сказала Мария, не ложившаяся еще в ожидании его, — увидишь, что все эти лукавые мудрствования кончатся тем, что мы запоздаем. Мы все подготовляемся, все организуемся, но ничего, ровнехонько ничего не предпринимаем. В одно прекрасное утро нас разбудят русские красноармейцы: «С добрым утром, товарищи, как изволили почивать?»
— У нас еще слаба организация, — ответил Петр.
— Если сто вооруженных людей выступят из Верецке под красными знаменами, в Львов прибудут пятьдесят тысяч. Какая тут нужна особая организация? Организовываться будем тогда, когда будем у власти!
Петра разбудил какой-то странный шум. Несколько секунд он прислушивался, лежа неподвижно.
— Пушки! — шепнула Мария, вскакивая.
Дверь отворилась. В дверях стояла Ольга, босая, в одной рубашке, с лампой в руке.
— Стреляют из пушек, — тихо сказала она.
— Русские братья! Русские подходят! — радостно вскрикнула Мария.
— Тише, — сказал Петр. — Еще ничего неизвестно.
Несколько минут спустя Петр и Мария уже бежали к заводу. Окна домов осветились одно за другим. Всех разбудил грохот пушек.
— Русские, должно быть, а может быть…
— Пушки!
— Где стреляют?
— Русские?..
Дул резкий северный ветер. Он нес с собой копоть из-за Карпат — копоть горящих деревень.
— Что случилось?
Волостной судья совещался с Петром. Даже не совещался, а просил инструкций. Петр хотел говорить с Мункачем по телефону, но телефон не действовал. Мария взялась съездить в Мункач. Судья предоставил ей свой собственный шарабан. Петр приказал дать пожарный сигнал. Народ со всех сторон стал сбегаться к заводу. Полену разбудили по телефону.
— Приходите в Свальяву!
Светало.
Около четырех часов к Петру прискакал верховой. Лошадь была вся в мыле. Верховой оказался сыном старосты из Верецке. Он привез сообщение от Лакаты — из-за границы, из Лавочне.
— Что новенького, Федор?
— Революция! В Лавочне наши разоружили жандармерию. Лаката велел передать, что все идет как надо. Посылайте подкрепление, завтра идем на Львов.
Петр несколько минут раздумывал.
Тесной стеной обступили его люди. Все застыли в неподвижности, затаив дыхание.
— Слезай, Федор, — медленно сказал Петр. — Получишь свежую лошадь. Сколько в Верецке винтовок?
— Тогда, когда вы приезжали туда, мы насчитывали шестьдесят семь винтовок и семнадцать револьверов, но патронов на все винтовки не хватит.
— Пятьдесят человек тотчас выступают в Лавочне. Ты поведешь их. Явишься к Лакате. Сегодня же извести меня о положении. Отправляйтесь не медля. Или, может быть, хочешь отдохнуть?
— Отправимся сейчас же.
— Приведите сюда верховую кобылу бывшего директора, — приказал Петр.
Человек двадцать кинулись за лошадью.
Через десять минут Федор уже сидел в седле. Обутыми в лапти ногами ударил под брюхо кобылу «бывшего» директора. Петру отдал честь по-военному.
Во дворе завода собралось свыше тысячи рабочих: украинцы, венгерцы, евреи. Уже подходит первый поезд из Полены, он везет около тысячи человек. Издали слышно их пение, У Петра кружится голова. В течение нескольких секунд перед ним промелькнула вся его жизнь: мастерские — январская большая забастовка — русская граница — улицы Будапешта — Уйпешт — румынский фронт…
