Петр поднимает на Марию удивленный взгляд. Ему, чует он, грозит большая опасность. Он крепко сжимает губы, словно опасаясь, как бы, помимо воли, с них не сорвалось неосторожное слово.
— Так как же, стало быть? — спрашивает Мария.
Петр только пожимает плечами.
— Вы что, языка лишились? — продолжает она. — Или у вас тоже голова разболелась?
— Видите ли, — медленно произнес Петр, взвешивая каждое слово, — мне этот разговор в высокой степени неприятен. Я не в праве говорить с вами так, как разговаривает с вами ваш брат, а, с другой стороны, я вынужден весьма решительно протестовать против того, чтобы вы подобным образом отзывались о вожде нашей партии.
Мария разражается оглушительным хохотом. Содрогаясь от смеха, — как показалось Петру, несколько искусственного, — она с размаху бросается в кожаное кресло.
— Иван… ваш вождь? — произносит она, перестав смеяться.
— Да.
— Словом вы — социал-демократ и верите в социал-демократическую партию в Прикарпатской Руси?
— Конечно.
— Вы или дурак, или лжете!
Петр вскакивает и выходит из комнаты. В передней, прежде чем надеть шапку, он вытаскивает из нее записку и, не глядя, сует себе в карман.
Во дворе его догоняет Мария.
— Простите меня, товарищ, я меньше всего хотела вас обидеть…
Она протягивает ему руку.
Петр мгновение колеблется и затем опускает в руку Марии, найденную в шапке бумажку.
Румянец заливает щеки Марии, и она убегает обратно в дом.
На следующий день Рожош сообщил Петру, что он не подаст жалобы на решение берегсасского жупана.
За три дня до митинга Петр приехал в Мункач. Там ему удалось собрать горсточку членов дореволюционной социал-демократической партии — остальные рассеялись во все стороны.
— Придем, товарищ, а там видно будет.
Митинг был назначен на воскресное утро, но Секереш уже с понедельника находился в Мункаче.
Весть о митинге вызывала в городе огромное возбуждение.
Венгерцы ругали чехов: Массарик — большевик, генерал Пари продался Ленину, а жупан — тот прямо жид! Чехи, — в Мункаче они все, до единого, государственные или городские чиновники, следовательно, все, в силу своей профессии, демократы, — сильно растерялись.
На фабриках было тихо — рабочие настроены были недоверчиво. Петру помог случай: полиция задержала двух работниц с табачной фабрики, — они будто бы говорили, что русские уже в Галиции. Жупан их освободил, но в это время распространился слух, что венгерские белые готовят нападение на чехов и что последние намерены вооружить рабочих. Впервые за девять, за десять месяцев на фабриках велись, даже во время работы, политические разговоры.
На мебельной фабрике кто-то разбрасывал большевистские листовки. Семерых рабочих доставили в полицию, но так как все они давали одинаковые показания, отрицая всякое участие в этом деле, их в тот же вечер выпустили. Никто не знал, кто сунул ему в карман листок. После арестов все будто воды в рот набрали, но освобождение товарищей развязало языки.
— Поглядим, что будет…
В пятницу утром в Мункач прибыли из Унгвара две роты легионеров в стальных шлемах.
— То-то!.. Струсили чехи!..
В пятницу вечером по всему городу происходили облавы…
По улицам все время разъезжали кавалерийские патрули.
В субботу утром венгерская знать пустила слух, что жупан запретил митинг. Рабочие железнодорожных мастерских устроили собрание и отправили к жупану делегацию для протеста. На улице делегация повстречала одиннадцать рабочих с табачной фабрики — те возвращались от жупана.
— Все в порядке, товарищи. О запрещении и речи не было.
— А мы и не знали, что табачная фабрика тоже…
Табачники обиделись.
— Там видно будет, кто из нас настоящие…
В пятницу вечером в зале гостиницы «Звезда» почти пусто. Заняты всего два столика. За одним восседают несколько местных адвокатов, а сзади, в углу, устроились Петр с Секерешем. Петр отказывался было итти, но Секереш считал важным показать, что их — буржуазного журналиста и работника социал-демократической партии — не смущают ни облавы, ни патрули.
Худой, сгорбленный, седой официант зевает, прислонившись к косяку двери. Он обшарпан и грязен, как и самый ресторанный зал. Будь в городе какая-нибудь приличная гостиница и приличный ресторан, никто, кроме клопов, не стал бы жить в «Звезде» и пользоваться плодами ее кулинарного искусства. Но «Звезда» принадлежала графу Шенборну, а в чешском Мункаче прусский граф считался не менее важной персоной, чем в венгерском Мункаче (полмиллиона иохов земли и в демократической республике остаются полмиллионом), поэтому город не давал разрешения на постройку приличной гостиницы и приличного ресторана: кому в «Звезде» не нравится, тот пусть в Мункач не ездит.
