Он стиснул руками колени. Глаза его впились в мои и казались черными, как чернила.
— Ах, болван! Жалкий болван! Я верил в этих бандитов. Ведь Дак предупреждал меня. Предупреждал… Я мог бы… я бы должен… Я…
Он встал и зашагал по комнате. Когда на него упал свет, я увидел, что он небрит — совершенно невероятная вещь. Он с силой, до красноты, тер шею. Вдоль носа одна за другой катились слезы, пропадая в пышных усах. Это было и трогательно и смешно.
— Я мог бы их переселить, взять к себе, поместить где-нибудь. Но я не допускал даже мысли. Будь проклято все! Да и как же можно было поверить такому?!
Он резко повернулся ко мне:
— Вы знаете, что он мне ответил?
— Кто?
Он поднял брови и пробормотал:
— Ах, да…
Он снова зашагал по комнате, остановился перед зеркалом, посмотрел на себя, на свою добрую заплаканную физиономию и разразился смехом. Это было нестерпимо.
— Сначала они навестили меня позавчера, нет, третьего дня. Что было! Все разбросали, растоптали. Зачем они явились? Ни за чем. Уничтожать — вот что им нужно.
— Кто? Немцы?
— Да что вы!.. Они сказали: «Хорош ветеран Вердена!» Я спросил этих молокососов: «А вы-то какое отношение имеете к Вердену?» Они рассердились: «Мы служим Маршалу!» — «Я тоже», — говорю я. «Непохоже, — отвечают. — Куда делся еврей? Очевидно, он недалеко, раз вещи здесь?» — «Ищите», — предлагаю я. Самый молодой, прыщавый, волосы ежиком, говорит: «Впрочем, наплевать. Не найдем его, заберем жену и ребят». Я засмеялся, я сказал: «Попробуйте!»
Он остановился и взглянул на меня. Его носик покраснел под очками.
— Да, я так и сказал: «Попробуйте!» — повторил он, глядя на меня. — Я даже смеялся, — с болью добавил он, и я услышал скрежет зубов. — Дело в том, что я хорошо знаком с Турнье — секретарем Ветеранов Вердена. Я хорошо знаком с Турнье, — повторил он глухим голосом и словно издеваясь над собой. Какие-то звуки, выражающие не то смех, не то гнев, срывались с его губ. — Я тут же помчался к нему с бумагами Дака — про Верден и все такое. Я рассказал ему все, с самого начала, и спросил: «Как же так, а? Такого солдата? Это уж переборщили! Я надеюсь, он в безопасности?» Турнье ответил с улыбкой: «Я все устрою, не беспокойся». Действительно, на следующий день ничего не произошло. А вчера…
Он остановился. Я глядел на его спину — широкую, добрую, немного сутулую спину. Рук я не видел, но догадывался по движению его локтей, что он сжимал и разжимал их. Он закинул голову, как это делают лошади (на его жирном, розовом затылке появился валик), и я услышал, как он сопит. Потом уронил голову и прислонился к письменному столу. Стоя спиной ко мне, он принялся со сдерживаемой яростью, с трудом подавляя рыдания, колотить своим небольшим кулаком по столу.
— Старая булочница… — начал он, но у него осекся голос и ему пришлось высморкаться. (Мы, люди, — странные животные: на сердце у меня кошки скребли, а я едва удержался от улыбки, глядя, как, сморкаясь, он раздувает свой маленький красный нос.) — Она барабанила в мою дверь в семь часов утра — представляете? Она повторяла: «Господин Вандрес! Господин Вандрес! Их уводят!» Я крикнул: «Кого?» Мне не нужен был ответ, я вскочил с постели. Было еще совсем темно. А мне ведь надо было одеться! — добавил он, как бы боясь, что я его за это упрекну.
Глаза его, метавшиеся по комнате, остановились на небольшом полотне Суверби — три женщины в античных одеждах, три спящие женщины. Чистые линии выражали такой покой, что он, казалось, соперничал с вечностью, успокаивал, как смерть. Вандрес смотрел на картину, вероятно не видя ее, и губы его дрожали под порыжевшими усами. Казалось, он не может определить — облегчение или страдание испытывает его измученное сердце при виде этой предельной — вне времени и пространства — безмятежности.
— Я, разумеется, опоздал, — сказал он. — Детей уже забрали и увезли бог весть куда. А мать… — Мне стало больно от его странного кашля, похожего на взрыв смеха, за которым слышатся рыдания и сдерживаемые крики. — …она выла, а они, чтобы она замолчала, били ее по лицу. Я прибежал, я стал кричать, но… — он поднял лицо и показал мне иссиня-черный синяк на подбородке, — я очнулся на тротуаре. Машины ушли. Прыщавый брюнетик глядел на меня, потешаясь. Он сказал: «Как видите, мы попробовали». Он добавил что-то по-немецки, и два фрица, которые были с ним, засмеялись. Потом они ушли, и люди помогли мне встать и повели в аптеку. Они ничего не говорили, никто ничего не говорил.
