Он стряхнул указательным пальцем упавший на пиджак пепел. Он усердно царапал пятнышко ногтем.
— Я подумал, что работа у тебя — это как раз то, что ему нужно. Тем более, что…
Он опять улыбнулся Вандресу своей широкой, добродушной улыбкой.
— Ты старый холостяк, тебе, конечно, скоро захочется уйти на покой. Видишь, как здорово у нас могло бы получиться.
Вандрес снял очки, протер их и снова надел на свой короткий розовый нос.
— Да, да, я, конечно, понимаю, — сказал он, — только вот…
Он встал и пошел в другой конец комнаты за пепельницей. Он поставил ее на стол и стряхнул пепел со своей сигары.
— Ты, вероятно, знаешь, что я не один?
— Ну, конечно, конечно, — ответил Паарс.
Он ласково поглаживал свои докрасна выбритые, напудренные щеки. Он спросил:
— Этот Дакоста, кажется, еврей?
— Нет, вовсе нет, — ответил Вандрес. Он говорил спокойно, глубоко усевшись в кресле. Он сидел совершенно неподвижно, медленно затягиваясь.
— С такой фамилией? Странно, — проговорил Паарс, — а я был уверен… а разве… Разве его не высылали когда-то из Италии?
— Да, это было давно. Это его дело. У нас он ведет себя превосходно. Я очень им доволен.
— Ну ладно, ничего не поделаешь, — сказал Паарс.
Он несколько раз затянулся.
— Ничего не поделаешь, — повторил он. — Очень жаль. Очень досадно. Не так-то просто пристроить парня, он немного отстал… в некотором смысле. Да и мать его все время… Да, вот такое дельце, как твое, это как раз то, что ему нужно. Но не будем больше об этом говорить, раз уж ты так любишь своего Дакосту.
Он раздавил в пепельнице окурок от сигары и, улыбаясь, добавил:
— Ты ведь знаешь, что делаешь, не так ли?
Вандрес улыбнулся тоже и спокойно выдержал угрозу, таившуюся в рыбьих глазах Паарса.
На улицу Фруадево он немного опоздал. В этот день он был малоразговорчив. Госпожа Дакоста подавала на стол и одновременно кормила детей. Вандрес часто на нее поглядывал. Ее тонкое, застенчиво улыбающееся лицо с черными, глубокими, всегда чуть-чуть влажными глазами будило в нем отеческую нежность. Сегодня она казалась ему более хрупкой, чем обычно.
После завтрака госпожа Дакоста оставила мужчин одних на маленькой террасе. Они молча курили. Легкий осенний туман смягчал контуры освещенного солнцем кладбища, сообщая ему светлую грусть. Дакоста устремил взгляд на патрона, следившего за дымком от его сигареты.
Госпожа Дакоста подала кофе и снова вышла. Они принялись молча пить. Дакоста разминал пальцами новую сигарету. Вандрес усердно набивал свою трубку.
— Ну и сволочи ходят по земле, — сказал он наконец.
— Д-да, — ответил Дакоста и ничего не добавил.
Вандрес закурил трубку, затянулся несколько раз, чтобы разжечь ее как следует, и сказал:
— Одну из них я видел сегодня: законченная сволочь.
— Вот как! — отозвался Дакоста.
— Тем более сволочь… — начал Вандрес, но, встретившись со взглядом Дакосты, в котором ему почудилась легкая насмешка, осекся.
Потом пришла госпожа Дакоста и подсела к ним. Разговор клеился плохо.
В последующие дни Вандрес говорил мало. Он без конца суетился, все переставлял что-то с места на место. Это отражалось на работе. Дакоста ничего не замечал или делал вид, что не замечает.
На следующей неделе в понедельник, в десять часов утра, Вандрес вдруг взял шляпу и отправился к одному из своих коллег на улицу Алезия. Они поговорили о том, о сем, потом Вандрес спросил:
— Почему забрали Вемера?
— О, — ответил другой, — разве вам непонятно?
Вандрес покраснел.
— Да, да, конечно… Но все-таки скажите.
Он не любил Вемера, мелкого агента по продаже карточек-извещений. Человек без возраста, вечно в засаленном костюме.
— Он не носил звезды и сделал подчистку в своем удостоверении.
— Его схватили фрицы? — спросил Вандрес.
— Что вы!
— Французы?
— Ну конечно. Надо сказать, у него была обширная клиентура. Теперь она, само собой понятно, кому-то достанется. Что вы хотите! Они кишели, как мухи, эти евреи. Я знаю, что и вы их не любите.
— Не люблю, — ответил Вандрес. — Но это ничего не значит. Все равно это скверно.
Он вернулся в пассаж Анфер. На бульваре Распай он еще раз остановился перед хорошо знакомой красной афишей с черной каймой — страшной афишей, на которой бросались в глаза имена десяти коммунистов и стольких же евреев, расстрелянных как заложники…
