. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– А как же в романах все описывают?
– Да потому что не понимают, потому и описывают. Еще, слов боятся: вместо одного другое ставят.
– Вот ты говоришь, что думать – грех, а зачем же ты мне все это рассказываешь?
– Потому что мне жалко тебя, Валя.
– Когда ты вот так говоришь, мне страшно делается, а сама жду, не дождусь, когда ты говорить начнешь. Ты ведь, Устинья, ветреница, скольких ты любила, тебе все нипочем, а мне, кроме Родиона Павловича, никого не надо, лучше в старых девках проживу.
– Был у нас на деревне такой мужик, все говорил: «Зажарь мне, баба, фазана. Ничего, кроме него, не хочу. Лучше с голоду помру, а кроме фазана, ничего есть не буду».
– Ну и что же? – Да что, – наверное, с голоду помер. Откуда фазана достать? Если бы этот мужик святой был, тогда мог бы хорохориться, а он был просто так, дурак привередливый.
– Ну уж ты там как хочешь со своим мужиком, а я своей любви не отдам, так и умру с нею. Ведь ты подумай, Устя, что я сделала! Ведь я к мужу этой Ольги Семеновны, к доктору Верейскому ходила… упрашивала его с женой помириться!
– Ну что ж он тебе сказал?
– Да что он мне сказал? сказал, что жена возвращаться к нему не хочет, а неволить он ее отказывается. Так, с виду показался мне человеком порядочным и совестливым. А я бы ее, негодяйку, по этапу бы вытребовала, за волосья притащила бы, не то что портреты по столам расставлять! Впрочем, люди ученые всегда бывают какими-то рохлями. От такого, конечно, и сбежать не грех, но зачем ей Родион Павлович понадобился? Она – женщина красивая, поет, везде вертится, кого хочет обольстить может, зачем же ей именно он понадобился?
– А затем же, зачем и тебе!
– Так ведь я же люблю его!
– Может быть, и она его любит!
– Не смеет любить его, вот и все!
Раздался звонок. Все время лежавшая Валентина, не меняя позы, сказала:
– Наверное, мама пришла! опять будет ворчать, что мы с тобою здесь сидим.
Но в комнату вместо Анны Ивановны вошел не снявший пальто Павел.
– Не могу дома сидеть. Мне до смерти нужно было Родиона Павловича, а его ни дома, ни у Ольги Семеновны нет. Мне очень спешно его нужно. Я к вам только на минутку… Если б ты знала, Валентина, какие страшные вещи со мною делаются! Я ведь сегодня был у Верейского… только вы, пожалуйста, никому об этом не говорите.
– Ты тоже никому не говори, а я сама была у него.
– Ты, Валентина? Зачем?
– Лучше не спрашивай, все равно ничего не вышло.
– Если б у вас был телефон, я позвонил бы домой, не приехал ли Родион Павлович.
– Если вам нужно, я могу сбегать в аптеку позвонить, – вызвалась Устинья.
– Да, уж, пожалуйста, сходите, я вам буду очень благодарен.
Не успела Устинья выйти за дверь, как Павел, нагнувшись к Валентине, спросил:
– Зачем ты, Валентина, была у Верейского? он очень дурной человек и непонятный, что меня еще более беспокоит…
Валентина вдруг прижалась к брату, стала крепко и беспорядочно целовать его лицо.
– Зачем я была у Верейского? потому что я не могу больше, Павлуша!..
– Разве ты, Валентина?..
– Ну, конечно. Неужели ты не знал этого раньше?
– Милая моя! милая, милая! – шептал Павел, отвечая на поцелуи сестры.
Вернувшаяся Устинья сказала, что Родион Павлович только что возвратился домой и скоро опять уезжает. В выходных дверях Павел столкнулся с высоким молодым человеком, белокурым, худощавого и болезненного вида. Не дав ему поздороваться, Валентина закричала:
– Евгений Алексеевич, я знаю, что вы – благородный и прекрасный человек, что вы меня любите искренне, что вы готовы все для меня сделать. Я все это знаю. Никто меня не любит так, как вы, но сейчас я вас видеть не хочу, понимаете, не хочу. Уйдите, ради Бога!
