— Ты говоришь, как твой отец.
— Я бы удивилась, если бы он выразился столь деликатно.
— Значит, я был бы смирительной рубашкой?
Мими опять потянулась через стол, желая смягчить боль, которую причиняла.
— Эрик, я не знаю. Я неудачно выразилась. Кто может предугадать такое? Я вышла за тебя замуж, потому что ты был уверенным в себе, порядочным и принципиальным мужчиной — хорошим человеком. Ты не изменился. Но я стала другой. Я думала, что ты и все твои прекрасные качества — это то, что мне нужно, необходимо в жизни. И ты меня не подводил, никогда. Но теперь я знаю, что мне нужно было больше. Дело в моих потребностях, а не твоих недостатках. Ты это понимаешь?
Он ответил не сразу, но пальцем вывел на столе цифру восемь.
— Мне не стоило приходить, верно? После того как я увиделся с твоим отцом, какой был в этом смысл?
Мими помолчала в нерешительности.
— Смотря чего ты ожидал от нашей встречи. Если ты думал — думаешь, — что мы сможем делать вид, будто ничего не произошло, тогда, конечно, не стоило. Но если ты найдешь в себе силы понять — хотя бы малую часть из того, что я пытаюсь объяснить, — тогда, возможно, оно того стоило.
Эрик не ответил. Да ответ и не требовался. Часы, те самые, что наблюдали за Мари-Луиз и Адамом Колем в гостиной городского дома, зажужжали и пробили очередной час. Мими встала и подбросила бревна в плиту. В топку попала свежая порция кислорода, и вспышка пламени озарила желтым мерцанием комнату, которая к этому времени почти полностью погрузилась во мрак: последние отблески дня плохо проникали в узкое окно кухни. Мими зажгла две свечи и предложила Эрику сигарету.
Они курили, сначала молча, но потом Мими заговорила:
— Прошло почти десять лет. Я до сих пор не знаю, что с тобой произошло.
Эрик задумчиво посмотрел на тлеющий кончик сигареты и сказал:
— Не возражаешь, если я не буду рассказывать тебе подробности? Это было ужаснее, чем можно себе вообразить, тоскливее и безнадежнее, холоднее и беспощаднее, чем ты можешь представить.
— Расскажи только то, что можешь.
Эрик поведал ей о том, как его взяли в плен: его танк подорвался на срикошетившем снаряде. Он рассказал, как пережил первичную отбраковку раненых, которых пристреливали на месте, и промозглый ужас первых дней, когда его и тысячи других оставили гнить под весенним дождем, который промочил их до нитки.
— Думаю, мы ничуть не лучше обходились со своими пленными.
Их погнали маршем на восток и на юг по дорогам, которые превращались в традиционные для русской весны трясины, а потом принимали новое обличие удушливых пыльных вихрей, усугублявших вечный голод жаждой; жаждой, которая стала изощренной пыткой, когда соленая рыба доводила некоторых до безумия. Местом назначения был Сталинград.
— Ни одного уцелевшего здания. Ни единого. Но, тем не менее, там жили люди, в основном дети: сироты, которые подобно диким собакам сбивались в стаи и прочесывали руины в поисках еды.
Там Эрик провел четыре безрадостных года, расчищая завалы и восстанавливая тракторный завод, который в свое время был эпицентром одноименного сражения и теперь должен был стать символом возрождения всего города, его птицей феникс. К пленным относились с безразличной жестокостью, как к тягловому скоту, который нагружают работой, пока болезнь или истощение не прикончат его. При необходимости эту кончину ускоряли выстрелом в затылок. Зимой они тряслись вокруг еле теплых печей бок о бок с советскими заключенными, которые имели несчастье попасть в немецкий плен и выжить. Они променяли одну преисподнюю на другую, ибо сам факт пребывания в руках нацистов обрекал их на ГУЛАГ или пулю после так называемого освобождения. Потом к длинному списку лишений добавилась гражданская война между заключенными. В таком мире доброта редко показывала лицо, болезнь означала смертный приговор, а поиски еды были единственной заботой. Вьючным животным не положено иметь прошлое или семью, поэтому к физическим страданиям добавлялась мука заброшенности и одиночества.
Летом 1949 года Эрика доставили, теперь уже на поезде, на угольную шахту в Верхней Силезии, всего в ста километрах от Бреслау и дома, который теперь находился не в Германии, а на территории заново перекроенной Польши. Немцев, не сбежавших на запад с обозами, которые волнами гнала перед собой Красная Армия, и переживших изнасилования и убийства, которыми она отмечала свой путь, просто перевезли на запад и оставили выживать, как придется, в оккупированной Германии. Их сменили такие же босые поляки из восточных провинций, вошедших в состав Советского Союза. Там Эрик тяжело работал, в пыли, под дамокловым мечом преждевременного погребения в подземных тоннелях, которые были недостаточно укреплены из-за дефицита древесины. Во время одного из обвалов ему перебило ногу. Знание как польского, так и русского языков спасло его: он поправлялся, выполняя бюрократическую работу, которая была неотъемлемой частью коммунистической машины. Однажды, без предупреждения и объяснений, ему и горстке оставшихся заключенных, которым удалось выжить, сказали, что они могут идти на все четыре стороны. Пешком или, в его случае, на костылях они направились на запад.
