Вот только бутылки, будь они прокляты, но, чтобы там ни было, просить и хныкать Тибрик не станет, пускай сажают на пять суток. Больше не дадут. Он бутылки не крал, взял у всех на виду. Мелкое хулиганство! Пять суток, не больше.
Майор отложил в сторону паспорт.
- Обыскать.
Сержант, составлявший протокол, махнул ему:
- Подойди сюда! Выкладывай все из карманов!
Оба свидетеля сидят на скамье у стены. Тибрик послушно выложил содержимое карманов на стол.
Два рубля, связка ключей, самописка, носовой платок, перочинный ножик, открывалка для пивных бутылок, зеркальце.
- Все? - спрашивает сержант. Майор посмотрел на пухлый карман пиджака и бросил:
- Проверить!
Сержант поднялся, быстро ощупал одежду Тибрика.
Из кармана пиджака вытащил записную книжку в красном переплете.
Тибрик залился румянцем, невольно сделал шаг вперед и просительно вытянул руку.
Не для посторонних глаз эта книжка. Но майор говорит сержанту:
- Посмотри, что там.
Сержант раскрывает ее, читает про себя, и лицо его расплывается в улыбке.
- Эге! Товарищ майор! Да ведь он поэт. Вот послушайте. - И сержант читает не своим, изменившимся голосом:
Неспокойно стало в море.
Ветер мчится во всю прыть.
Мне б хотелось с ним в просторе
Биться насмерть, победить.
У Тибрика такое чувство, будто его раздели. Просто ужасно! Он сам себя вывернул наизнанку, словно старую рукавицу, - все заплаты на виду. А дальше будет о его беспокойстве, о его тоске и желании быть честным, ничего не красть и...
Это его тайна, его мечта. Для себя писал, не для других.
Один прыжок, и он рядом с сержантом, вырвал книжку, еще два шага, и он у бумажной корзины.
Яростно выдирает и рвет страницы, мелькают клочки бумаги, белые, неуловимые. Через несколько мгновений и красная обложка сиротливо лежит на полу.
Все произошло так быстро, что милиционеры рты пораскрывали от удивления, смотрят на Тибрика ошарашенно.
Последние клочки бумаги медленно опускаются на пол.
