— Да, да, — подтвердил Поликарп. — Но, чтобы стать свободным в своем доме и в своей жизни, человек свободно должен решать вместе с другими вопросы всех, поскольку это и его вопросы.
Лаодика совершенно свободно вела себя в обществе мужчин. Но, когда говорил ее Поликарпик, видно было, что она вся тянется к нему. Даже слегка наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать или от него услышать, эта женщина обязательно приблизит свое лицо к его лицу. И ведь не как к ребенку, и не только как к мужчине, а еще как-то… Тезей смотрел на нее со стороны и… нет, не завидовал брату. Он с давних пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое, что должно было случиться, чего ждал. Он гляделся в нее, словно в некое зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери…
Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся.
— Я хочу крикнуть, — начал молодой царь, — сюда, все люди! Я оставляю мегарон афинских владык только для гостей. Пусть очаг его горит для близких моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий Пританей для всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не только семьи, закрывающие двери от остального мира, но и города, ограничивающие себя лишь налогами в царскую казну и поставками в хранилища, пусть объединяются вокруг всеафинского очага.
— Прекрасно, все вместе, — одобрил Академ. — А как с общими нуждами? Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством.
— Те, кто явно богаче других, сверх положенных взносов будут дарить всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед другими, — объяснил Тезей.
— Добровольно… так… так, добровольно, это хорошо, — размышлял Академ.
За исключением учености, признаваемой всеми, сам Академ не обладал каким-либо заметным достатком.
— И мнение свое, — продолжал Тезей, — народ будет выражать на народном собрании не ревом, где главное перекричать противную сторону, а так, чтобы голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам.
— Фу, — поморщился Мусей, — лучше уж камешки считать.
— Или черепки, — добавила Лаодика.
Битой посуды всегда хватало в Афинах.
— А как же все это будет называться? — недоумевал Академ.
— Голосованием, — сразу же нашлась Лаодика.
— Почему? — продолжал недоумевать Академ.
— Не почему, а зачем, — пояснила Лаодика. — Чтобы недавние крикуны не забывали, чем они занимаются.
— А почему молчит мудрый Тимон? — спохватился вдруг Тезей.
Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся:
— Люди одинаковы…
— Вот-вот, — оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон дальше не продолжал.
Однако Тимон отстранил его резким жестом.
— Люди одинаковы, — продолжал он уже спокойней, — потому что одинаково отделились от природы. Я не знаю разницы между знатным богачом и ремесленником. Посмотрите на лесное зверье, на птиц в небе. Им не нужен врач, им не нужно напридуманной пищи.
— Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, — улыбнулся Мусей.
Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться.
— Тут-то и есть соблазн, — вскипел Тимон. — Из нас никто не хозяин себе, никто не умеет быть самим собой. Все стремятся стать похожими на поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен, все рабы, как мухи, летят в паутину богатств. И знаешь, — обратился Тимон к Тезею, — чем кончится твоя затея?
— Чем? — спросил Тезей.
— Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом.
— Я и так царь, — возразил Тезей, — я добровольно отдаю власть. Я не стану деспотом.
— Тогда им станет кто-то другой, — заявил Тимон. — Тот, который будет много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется.
— Что же ты предлагаешь, Тимон? — спросил Тезей.
— Ничего, — ответил Тимон, — себе я уже предложил.
— Что же ты предложил себе? — продолжал допытываться Тезей.
— Я строю башню, — нехотя пояснил Тимон. — Удалюсь туда от всех вас.
— То, что ты строишь, будет башней? — в свою очередь удивился Академ.
— Ты что-нибудь имеешь против? — хмуро повернулся к нему Тимон.
