… Это была третья засека из тех, что приходилось разбирать Бурцеву. Но ни одного шлема, ни одного острия копья не поблескивало за ней. Силезия больше не разменивалась на мелкие стычки. Те, кто хотел драться, отступал к Легнице – под знаменами Генриха Благочестивого, отступал для решающего сражения. Но брошенные без охраны засеки все же существенно замедляли темп продвижения татаро‑монгольских войск. Надсмотрщики злились. Нагайки плясали в их руках, выискивая жертву. Полоняне, не желая попадать под плеть, работали споро, без понуканий. Вскоре в завале появился расчищенный проход. Армия степняков двинулась дальше.
Из леса вышли до темноты. Сразу был объявлен привал. Сгущающиеся сумерки осветили тысячи костров, а костры означали долгий отдых. Кхайду‑хан пока берег силы людей и лошадей.
Снова – как всегда перед сном – Бурцев расшнуровал омоновские берцы – благо, на диковинную для этих мест и времен, но грязную и внешне непрезентабельную обувь не позарились ни тевтоны с куявцами, ни татаро‑монгольские воины. А расшнуровав, вынул небольшой сверток с клочком заветного пергамента.
«Мой… обрый Вац… ав…», – слова, наспех выведенные кровью Аделаиды, уже начинали стираться от слишком частого сворачивания и разворачивания небольшого, кусочка телячьей кожи. Кровь, пусть даже княжеская, – это все‑таки не чернила.
Каждый вечер Бурцев, таясь от угрюмых польских крестьян – собратьев по несчастью и от неусыпно бдящей стражи, непременно доставал послание и заглядывал в пергамент при свете полонянских костров. Он был далек от героев сентиментальных мелодрам, орошающих слезами письма возлюбленных. Этот ежевечерний ритуал требовался для другого: удержаться от соблазна бежать, как только стемнеет. Сразу же, немедленно.
Увы, и рассудок, и интуиция в один голос подсказывали Бурцеву: риск непозволительно велик. Стражники не спускали с пленных глаз, и шансов напороться при побеге на их кривую саблю или поймать спиной длинную оперенную стрелу несравненно больше, нежели возможностей благополучно добраться до границ походного стана.
В принципе Бурцев готов был рискнуть, если бы на карте стояла только его жизнь. Но проблема в том, что сейчас он не вправе решать за себя одного – сейчас от него зависит и судьба любимого человека. Аделаида, написавшая письмо собственной кровью, ждет и надеется. А погибнув во время неудачного побега, он обманет ее чаяния. И обречет бедняжку на ненавистное супружество с Казимиром Куявским. Нет, бежать надо наверняка. Дождаться, как советуют умные люди, лесной заварушки на засеке – и деру. Если из татарского плена выкарабкается он сам, то уж и Аделаиду как‑нибудь выручит из беды.
Берцы со спрятанным в них куском драгоценного пергамента Бурцев положил под голову – так никому не удастся умыкнуть ночью его главное сокровище. Мысли уставшего пленника сами собой устремились к малопольской княжне. Образ молодой взбалмошной девушки возник перед ним как наяйу. Смешной вздернутый носик, по‑кошачьи зеленые глаза, точеный стан, распущенные русые волосы, великолепное платье. Потом платья не стало…
Обнаженная Аделаида – томно улыбающаяся и в то же время необычайно серьезная – призывно протягивала руки. Она была перед ним вся. Свежая, юная, жаждущая… И только волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, еще прикрывали наготу девушки.
Бурцев не выдержал. Он шагнул к ней. И шагнул снова. И едва не вскрикнул, когда между ними встал – вдруг, из ничего, из ниоткуда – Казимир Куявский. Лицо князя скрывал глухой тевтонский шлем, но уж Бурцев‑то прекрасно знал, чьи глаза горят лютой ненавистью за узкой смотровой щелью. Казимир поднял руку с обнаженным мечом. Острие клинка ткнуло под ребра. Потом еще раз. И еще. Сон ушел. Пришла боль.
– Этот, что ль?
Его окончательно разбудил густой бас и грубый пинок в подреберье.
– Ета, ета! – зачастил чей‑то тонкий голосок. Бурцев открыл глаза, плохо соображая спросонья.
Отблески почти погасшего костра освещали две фигуры.
Один силуэт – огромный, словно поднявшийся на задние лапы медведь. Гигант при каждом движении позвякивал доспехами. Понацеплял, блин, на себя железа… Кольчуга с длинными рукавами и круглым нагрудником‑зерцалом, стальные наручи и латные перчатки. На поясе – меч. Как ни странно, прямой, без сабельного изгиба. Трофейный, наверное. Голову целиком прикрывает куполообразный шлем с железной полумаской и кольчужной бармицей на лице и затылке.
