– Извини меня за грубость, но такой уж ты человек и такой я – иначе тебя из беды было не вытащить.
Полячка передернула плечиками. Мол, тебя никто и не просил меня вытаскивать, – очевидно, означало это телодвижение..
– Княжна, давай будем общаться не на языке жестов.
Ноль эмоций. Дает понять, что не станет говорить в наручниках. Хорошо, хоть адвоката не требует. Бурцев тяжело вздохнул. Попробовал еще раз завязать разговор:
– Ты вообще меня слышишь, или как?
Аделаида лишь крепче сжала губки. Глаза, по‑прежнему отведенные в сторону, повлажнели. Только бы опять не разревелась!
Бурцев огляделся. В лесу темнело. А во мраке вряд ли эта отчаянная сорвиголова и жуткая трусиха в одном лице решится на очередной побег. Испугается если не вездесущих охотников за отпрысками знатных родов, то крыс и темноты. Пожалуй, до рассвета Аделаида останется с ним. Так что милицейские «браслеты» под кодовым названием «Нежность» пока не понадобятся.
– Давай так, княжна, – подмигнул Бурцев, – я снимаю с тебя эти… кандалы, мы заключаем перемирие хотя бы до утра и мило беседуем. Постараюсь тебя не обижать, но уж и вы, ваше высочество, проявите ко мне снисхождение.
Скованные руки протянулись к его лицу. Обломанные, черные от грязи ногти мелькнули перед глазами.
– Сейчас же освободи меня, тупой мужлан!
– Нет, так дело не пойдет. Я ведь могу и потерять ключ от твоих кандалов, княжна. Случайно.
Подленький, но необходимый шантаж…
– Сними‑и‑и…
Все‑таки это произошло. Непробиваемое высокомерие знатной полячки смыли долго сдерживаемые слезы. И Бурцев сразу ощутил себя распоследней сволочью. Он судорожно расстегнул наручники. И зашвырнул стальную «Нежность» подальше в кусты. Осторожно и опасливо прижал к себе сотрясавшуюся в рыданиях девушку.
Удивительно, но Аделаида не отстранилась. Наоборот – вцепилась тоненькими пальчиками в его грязную одежду. Только теперь Бурцев по‑настоящему осознал, как ей одиноко и паршиво. Княжна, конечно, дуреха изрядная, но и он тоже хорош. То ее любимое платье искромсает, то закует в наручники и кулем швырнет на лошадь. Заботливый – аж тошно. Бурцев забормотал слова утешения, обещал – не столько ей даже, сколько самому себе – никогда больше не позволять грубости. За грубое обращение с безщитной хиппующей девчонкой он, помнится, бил морды скинам в парке. А вот его самого сейчас некомy было поучить жизни. Жаль – надо бы. В порыве чувств Бурцев все‑таки погладил княжнy по голове, вытряхивая из спутавшихся волос труху. Полячка разревелась пуще прежнего.
– Ну, что так, Аделаидка? К чему столько слез‑то?
– Обидно мне, Вацлав, и страшно, – прохлюпала рокрым носом княжна. – Я ведь впервые одна осталась, совсем одна. Кроме как на тебя, мне и надеяться сейчас больше не на кого.
– Так я ж тебе о том и твержу всю дорогу. Одна пропадешь, сгинешь. Вместе нам держаться надо, вместе.
– Ты, верно, в самом деле добра мне желаешь, Вацлав, и оберегаешь как можешь, но…
– Чего «но»? Что тебя смущает?
– Эх, все‑таки жаль, что ты не благородный рыцарь! Неправильно это как‑то, если дочь князя спасал человек низкого сословия. Не так все должно быть, как бы тебе объяснить… Понимаешь, Вацлав, покровительство знатного пана из достойного древнего рода это одно, а помощь мужика‑ополченца – совсем другое. Это ж, выходит, я, дочь Лешко Белого, должна быть обязана и благодарна какому‑то… Это же позор, унижение. Ну, почему меня спасает такой муж‑л‑а‑ан?!
Аделаида заревела снова. Вот те на! Выговорилась, блин, излила душу. Впрочем, Бурцева откровенность спутницы теперь ничуть не задевала. Настолько милой непосредственной казалась ему чумазая девчонка, тужившаяся объяснить, какое он быдло и какая она королевна, но при этом рыдающая на его грязном плече. Он не смог сдержать улыбки. Продолжая гладить по русым волосам, ласково проговорил:
– Сочувствую тебе, княжна, но тут уж ничем по мочь не в силах. Таким, видишь ли, я уродился – не рыцарем и не принцем на белом коне. Но поверь моему жизненному опыту, частенько помощь простолюдина ценнее покровительства сильных мира сего. А что до благодарности… Так не нужна она мне, твоя благодарность. Нет, правда…
