Когда Иван закончил институт и его направили в Рязанскую область, Фрося загрустила – теперь она будет вдалеке от семьи, и каково-то придётся матери. Та голосила, как по покойнику, провожая старшую дочь. Разлука была тревожной. И не напрасно – скоро опять Алёшка загулял, забросил свои краски, только в пьяном состоянии скрипел зубами да яростно матерился.
Фросе пришлось несколько раз приезжать, успокаивать брата, но оттуда, издалека, сердцем дотянуться можно, а вот оказать какое-то воздействие куда труднее, и, когда представилась возможность, потянула Фрося Ивана поближе к дому, чтобы быть рядом с матерью, с обиженным войной Алёшкой. Теперь до родной деревни Фроси было тридцать пять километров, и в начале осени добраться до неё не составляло большого труда – хоть и редко, но шли по большаку машины до города, а там можно было сесть на «пятьсот весёлый» – так величали пригородный, набитый разухабистой рабочей публикой поезд – доехать до станции Сестрёнка (господи, надо же такое название придумать!), пройти ещё шесть километров и оказаться дома.
В начале осени Фрося ездила домой без приключений – после обеда легко ловила попутку до города, почти без ожидания садилась в поезд, а там час ходьбы – и родная деревня. Возвращалась она на второй день, и в таком случае только вторая смена в субботу оставалась без обеда. Ивану с одной рукой тут не управиться.
Четыре поездки Фроси не остались незамеченными для деревни. И вскоре Алексашка «выступал» перед мужиками на конюшне, когда Фрося направилась к большаку.
– Слыхали, ребя, новость! Опять в город подалась, кормилица ребячья…
– Тебе не всё равно? – Симка зло посмотрел на Федякина.
– Ты подожди, подожди, Сима, – Алексашка говорил тихим, вкрадчивым голосом, царапающим душу. – Раз взялась детей кормить, пусть кормит, а не лытает от дела.
– А может, человеку нужно? Как-никак портниха, может, за материей на базар поехала или ниток купить, – отвечал Серафим.
Алексашка переминался с ноги на ногу, ехидно улыбался, оголяя почерневшие зубы:
– Знал бы ты, Сима, какую материю она покупает…
– Какую? – спросил кто-то из мужиков.
– Весёлую, вот какую… Я прошлый раз в ольшанник за слегой ходил, вырубил и на большак вышел, домой, значит, направляюсь, а мне навстречу грузовик катит, шоферюга кучерявый, как баран-рамбулье, а на плечо ему подруга привалилась… И кто бы вы думали? Фрося наша, Ефросинья Николаевна… Пригрелась, видать, бабочка, и на дорогу не глядит.
Ольшанник был в километрах трёх от деревни в пойме речушки, а на бугре действительно проходил большак, так что первое впечатление родилось у мужиков – а не правду ли Алексашка говорит, всякое может быть. Фрося и в самом деле каждую субботу исчезает подозрительно. Но надо знать и характер Федякина, ему соврать – кобелю муху проглотить, и Серафим первым вступил в спор:
– Врёшь ты, Сашка! У тебя и вправду все люди с бельмом.
– А у тебя – так розовые, как яблочко, без пятнышка, да?
– Может быть, кто и имеет пятна, только об учителевой жене такого не скажешь… Она, видать, человек скромный, честный. Вон с баб наших за шитьё по-божески берёт, ребятню бесплатно кормит.
– А ты, Сима, поменьше верь этому. В бабах сто чертей зло мешали… Они днём монашат, а ночью ногами машут…
Симка вспыхнул, как сушняк в костре, поняв прозрачный намёк Федякина: Симкина жена, богомольная, тихая на вид Дарья, «согрешила» с Васькой Тавокиным, уполминзагом, что был для деревни самым главным начальником. Об этом случае знала вся деревня.
Сейчас Симка пошёл, изогнув шею по-бычьи, на Федякина, и, наверное, стремительный удар сокрушил бы его, опрокинул в грязь – Симка славился в деревне силой, но Зинка Мура взвизгнула, и Симка остановился, замотал головой.
О скандале, разыгравшемся у конюшни, Фросе рассказала Нюрка Козлова в конце сентября, когда привезла собранные по деревне продукты. С трудом они перетащили увесистые мешки с картошкой в подвал, а два чувала муки – в школьную кладовку. С капустой было проще – хрустящие, налитые морозным соком кочаны снесли в подвал без особого напряжения.
Нюрке надо было уезжать, лошадь, выпрошенная в колхозе на несколько часов, призывно ржала, звенела удилами, а хозяйка всё топталась на месте, смотрела на Фросю тусклыми, бесцветными, под стать осенней поблекшей стерне, глазами и всё никак не решалась начать разговор. Нюрке казалось, что от этого разговора зависит многое, если не всё в судьбе Фроси, она по-женски щадила её, но когда всё-таки насмелилась и, сбиваясь, рассказала о случае у конюшни, Фрося не огорчилась, не смутилась, наоборот, весело расхохоталась:
